(И. Д. XVIII, 8)
Гай хочет поставить в храме свою статую.— Отношение Петрония к его приказу.

1) Император Гай до того возгордился своим счастьем, что он сам себя считал Богом и требовал, чтобы другие также величали его Богом. Точно также, как он у собственного своего отечества похищал лучших и благороднейших людей, он простирал свои злодейства и на Иудею. Он послал (31 до раз. хр.) Петрония во главе войска в Иерусалим для того, чтобы водворить в храме его статуи, и дал ему инструкцию: в случае какого-либо сопротивления со стороны иудеев самих противоборцев убить, а весь остальной народ продать в рабство. Но Бог принял на себя заботу об этих приказаниях[54]. Петроний выступил из Антиохии против Иудеи с тремя легионами и многими сирийскими союзниками. Одна часть иудеев не придавала еще значения слухам о войне; другая же часть, которая верила этим слухам, не знала, как обороняться, и находилась в большом затруднении. Вскоре, од­нако, страх сделался всеобщим, ибо войско уже стояло у Птоломаиды.

2. Птоломаида лежит на границе Галилеи, на большой равнине. Это приморский город, окруженный горами: с восточной стороны, на расстоянии шестидесяти стадий от города, возвышается галилейский горный хребет; к югу, в ста двадцати стадиях—Кармель; на севере, через сто стадий—высокая гора, прозванная местными жителями Тирийской Лест­ницей. В двух стадиях от города протекает очень маленькая речка Вилей, где находится памятник Мемнона и близ которой откры­вается весьма замечательное место, величиною в сто локтей. Оно имеет вид котловины, и из нее добывают стеклянный песок, кото­рый, как ни исчерпывается массами останавливающимися судами, каждый раз вновь восстановляется, так как ветры, как будто нарочно, пригоняют туда извне сверкающий песок; накопляясь в яме, он быстро превращается в стекло. Но еще более удивительным кажется мне то, что стекло, которым изобилует эта местность, имеет свойство вновь превратиться в песок. Такова природа этой местности[55].

3. Иудеи между тем собрались с женами и детьми в птоломаид­скую долину и трогательно умоляли Петрония пощадить отечественные обычаи, а затем и их собственную жизнь. Огромное число просящих и настойчивость их просьб произвели на него такое впечатление, что он оставил в Птодомаиде войско и статуи, сам отправился в Гали­лею, созвал весь народ и влиятельнейших лиц, каждого в отдельно­сти, в Тивериаду и здесь, поставив им на вид могущество римлян и угрозы императора, пытался доказать им, насколько несправедливо и неразумно их желание. Все подчиненные народы поставили рядом с другими богами также и статуи императора, а если одни только они будут сопротивляться такому порядку, так это будет признано равносильным почти бунту, связанному вдобавок с оскорблением личности императора.

4. Когда же они сослались на их закон и предания отцов, кото­рые запрещают ставить не только человеческое изо6ражение, но даже и божественную статую и не только в храме, но и вообще в каком бы то ни было месте страны,—Петроний им возразил: «в таком слу­чае и я должен исполнить закон моего повелителя, иначе, если я, ради вашего благополучия, нарушу его, а сам, а вполне заслуженно, погибну. С вами будет бороться не я, а тот, который меня послал, потому что и я равно, как вы, нахожусь в его власти». На это весь народ воскликнул: «мы готовы умереть за закон». После того, как Петро­ний, восстановивший порядок, спросил их: «так вы в таком случае хотите вести войну с императором?» иудеи возразили: «дважды в день они приносят жертвы за императора и римский народ; но если он хочет еще поставить свои статуи, то он должен прежде принесть в жертву весь иудейский народ. Они с их детьми и женами готовы пре­дать себя закланию». Удивление и сострадание овладело Петронием, когда он увидел их несокрушимое благочестие и неустрашимое мужество пред смертью. Тогда он распустил народ, не добившись от него ничего.

5. В один из следующих дней он частным образом пригласил к себе самых влиятельных представителей, а затем вновь собрал народ. То просьбами, то добрыми наставлениями, больше, однако, угрозами и напоминаниями о могуществе римлян, о гневе Гая и о его собственном вынужденном по­ложении, как подчиненного,—он снова пытался подействовать на народ. Но когда все это не привело ни к какому результату, Петроний, имея в виду еще ту опасность, что страна может остаться незасеянной (так как в продолжение протекших уже пятидесяти дней посевного времени люди оставались праздными), в последний раз созвал народ и обра­тился к нему со следующими словами: «Я хочу лучше рискнуть: или мне с Божьей помощью удастся разубедить императора—тогда я вместе с вами буду радоваться нашему спасению; или же его гнев разразится— тогда ради столь многих я охотно пожертвую своей жизнью». Провожае­мый горячими благословениями, Петроний уехал, взял свое войско из Птоломаиды и возвратился в Антиохию; оттуда он немедленно писал императору, что, после своего вторжения в Иудею, он, не решаясь на поголовное истребление населения, должен был уступить его настойчивым мольбам, оставить его закон неприкосновенным и отказаться от исполнения данной ему инструкции; иначе ему придется погубить всю страну вместе с ее жителями. Ответ императора на это письмо гласил не очень милостиво: он угрожал Петронию смертью за столь не­радивое отношение к его приказу[56]. Но доставщики этого письма были три месяца задержаны бурями в море, между тем как другие посланцы, привезшие известие о последовавшей между тем смерти Гая, имели счаст­ливое плавание; таким образом случилось, что Петроний уже двадцать семь дней имел в своих руках письмо с этим известием, когда получено было первое обращенное к нему письмо.

ОДИННАДЦАТАЯ ГЛАВА

(И. Д. XIX)
Правление Клавдия и царствование Агриппы.— Смерть Агриппы и Ирода.— Дети, которые остались после них.

1) После того, как Гай, процарствовав три года и восемь месяцев, был убит (29 до разр. хр.), расположенные в Риме войска по­тащили на трон Клавдия[57]. Сенат между тем, по предложению обоих консулов Сентия Сатурнина и Помпония Секунда, возложил охрану города на оставшиеся верными ему три легиона, собрался в Капитолии и решил за жестокости Гая начать войну с Клавдием. Имелось в виду достиг­нуть одного из двух: или восстановления старого аристократического правления, или же избрания на престол вполне достойного человека посредством голосования.

2) Как раз в то время Агриппа находился в Риме. Он был приглашен сенатом на совещание; но вместе с тем звал его к себе из лагеря и Клавдий, который также желал воспользоваться его услу­гами. Агриппа видел, конечно, что Клавдий силой уже сделался императором и отправился поэтому к последнему. Тогда Клавдий уполномочил его изложить пред сенатом его виды и намерения. «Против своей воли он был войском возведен на престол и теперь он, с одной стороны, считает несправедливым пренебрегать рвением солдат, с другой же сто­роны, он еще не считает свое счастье обеспеченным, так как уже одно призвание к верховной власти приносит с собою опасности. А потому он, если ему суждено будет стать во  главе государства, намерен держать скипетр мягкой рукой, как добрый правитель, а не как тиран; он будет довольствоваться честью титула и предоставит народу право участия во всех государственных делах, ибо если мягкость и кротость не была бы даже свойственна его натуре, то уже одна смерть Гая будет вечно носиться пред его глазами и напоминать всегда об умеренности».

3) Так говорил Агриппа. Ответ сената гласил: «В надежде на войско и благонадежных, граждан, они добровольно не подчинятся рабству». Когда Агриппа донес Клавдию об этом ответе, он послал его вторично со следующим заявлением. «Он ни в каком случае не оставит тех, которые присягнули ему в верности, а потому он, против воли, готов на борьбу с теми, с которыми ему меньше всего хотелось бы бороться. Но нужно все таки выбрать место для сражения вне города: было бы грехом из-за их гибельного решения запятнать кровью граждан святыни родного города». Агриппа и это заявление доложил сенату.

4) Тогда один из солдат, стоявших до сих пор на стороне сената, обнажил свой меч и произнес: «Товарищи! Зачем нам уби­вать своих же братьев и губить близких нам людей, стоящих за Клавдия, когда мы имеем такого государя, про которого нельзя сказать ничего худого и несем столь священные обязанности по отношению к тем, против которых нас вооружают?» С этими словами он быстро прошел чрез собрание и увлек за собою к выходу всех остальных солдат. Патриции, видя себя оставленными солдатами, пришли в страх; когда же не осталось больше никакого спасения, они бросились вслед за ними к Клавдию. У самых ворот они были встречены тол­пой солдат, которые, желая показать свое рьяное усердие и тем отли­читься пред повелителем, набросились на них с обнаженными мечами.

Те, которые открывали шествие сенаторов, неминуемо погибли бы еще прежде, чем Клавдий успел бы узнать о буйстве солдат, если бы Агриппа не поспешил к нему и не представил ему всю опасность по­ложения. Он дал ему понять, что если он не усмирит солдат, об­рушившихся с таким остервенением на патрициев, то он, потерявши все, что придает блеск трону, останется царем пустыни.

5) Эти увещевания побудили Клавдия обуздать ожесточение войска. Он дружелюбно принял сенат к себе в стан и, немного погодя, отпра­вился вместе с ним для принесения богу благодарственной жертвы за полученное владычество[58]. Вскоре после этого он вознаградил Агриппу всем царством, на которое последний мог претендовать по родствен­ному праву, и прибавил ему еще области Трахонею и Авран, уступленные Августом Ироду, а также царство Лизания (29 до разруш. хр.). Об этих дарах он объявил народу в приказе, а сенату он велел вырезать эту дарственную грамоту на медных досках и возло­жить их на Капитолий. И брату Агриппы, Ироду (I, 28,1), который женитьбой своей на Веренике сделался также и его зятем, император подарил царство Халкиды. (I, 9,2)[59].

6) Скоро от таких обширных владений к Агриппе хлынуло много богатств, и он употребил их не на маловажные предприятия. Он начал окружать Иерусалим такой крепкой стеной, что если она была бы окончена, римская осада не могла бы иметь никакого успеха. Но прежде, чем стена достигла своей вышины, он умер[60] (26 до разр. хр.) в Кесарее после того, как он три года был царем и столько же лет перед тем тетрархом[61].

Он оставил трех дочерей, прижитых им с Кипрой: Веренику, Мариамму (родилась 36 до разр. храма), Друзиллу (родилась 32 до разр. хр.) и одного сына, Агриппу (род. 43 до разр. хр.), от той же самой жены. Так как последний был еще слишком молод[62], то Клавдий опять превратил Иудею в римскую провинцию и посылал туда в каче­стве правителей сначала Куспия Фада, а за ним Тиверия Александра, при которых народ хранил спокойствие, так как те не посягали на ту­земные обычаи и нравы[63].

Вскоре умер также Ирод, царь Халкиды (21 до разр. хр.), и оставил от дочери своего брата, Вероники, двух сыновей: Вереникиана и Гиркана, а от прежней своей жены, Мариаммы—одного сына, по имени Аристовул. Другой брат Агриппы, называвшийся также Аристовулом, умер частным человеком, оставив одну дочь, Иотапу. Все они, как выше было упомянуто, были потомки Аристовула, сына Ирода. Самого же Аристовула, равно и брата его Александра, Ирод прижил с Мариаммой и, хотя был их родной отец, лишил их обоих жизни. Потомки Алек­сандра[64] царствовали в Великой Армении.

ГЛАВА  ДВЕНАДЦАТАЯ

(И. Д. XX, 5., 2—8, 1)
Частые волнения при Кумане, которые подавляет Квадрат.—Феликс—пра­витель Иудеи.—Агриппа, взамен Халкиды, получает, большее  царство.

1) По смерти Ирода, господствовавшего в Халкиде (21 до раз. хр.), Клавдий отдал его царство его же племяннику, молодому Агриппе (11, 6), сыну отца того же имени>[65]; наместничество же над Иудеей после Алек­сандра[66] получил Куман (21 до раз. хр.). При нем опять стали про­исходить волнения, причинившие иудеям новые бедствия. Когда народ к празднику опресноков (20 до разр. хр.) стекался в Иерусалим, римляне поставили на галерее храма когорту, так как они всегда имели обыкновение во время праздников держат войско под оружием, дабы предостерегать собравшийся народ от возмущения. Случилось тогда, что один из солдат поднял вверх свой плащ, неприличным нагибанием тела обратился к иудеям задом и издал звук, соответство­вавший принятой им позе. Возмущенная этим поступком вся громада иудеев бурно потребовала от Кумана наказания солдата. Юноши же, легко поддающиеся увлечению, и некоторая часть народа, отличавшаяся бурным характером, открыли нападение; они собрали камни и начали бросать их в солдат. Куман побоялся наступления со стороны всего народа и вызвал для подкрепления множество тяжеловооруженных; как только последние появились на галереях, иудеев объял панический страх; они бросились вон из храма по направлению к городу. Но от этого в выходах произошла такая страшная давка, что свыше десяти тысяч[67] человек было растоптано и раздавлено. Так праздник пре­вратился для всего народа в день плача, и каждый дом наполнился воплями и рыданиями.

2) За этим несчастием последовало другое волнение, вызванное фак­том открытого грабежа. На дороге у Ветхорона[68] разбойники напали на багаж императорского слуги Стефана и разграбили его. Куман приказал сделать набег на близлежащие деревни и забрать в плен их жителей за то, что они не преследовали и не задержали разбойников. При этом случае один солдат, найдя в деревне Священное Писание, разорвал его и бросил в огонь. Иудеи были этим так потря­сены, точно вся их страна стояла в пламени. Движимые каким-то религиозным страхом, они машинально, как по сигналу, устремились все в Кесарею к Куману и настойчиво просили его не оставить безнаказанным чело­века, который так дерзко надругался над Богом и законом. Куман видел ясно, что народ не успокоится, если ему не будет дано удо­влетворения; он потребовал к себе солдата и приказал вести его к казни через ряды его обвинителей. После этого иудеи разошлись.

3) Немного позднее произошло столкновение между галилеянами и сама­рянами. Возле одной деревни, Гемы [69], лежащей в большой, самарийской равнине, был убит один из многочисленных иудейских пилигрим­ов, отправившихся на праздник в Иерусалим, родом из Галилеи[70]. Множество галилеян собралось вследствие этого вместе пойти войной на самарян. Влиятельные же граждане Самарии, напротив, обратились к Куману с убедительной просьбой, прежде чем зло сделается неисправимым, прибыть в Галилею и наказать виновников убийства, так как только таким образом можно будет убедить народ рассеяться еще до начала боя. Но Куман из-за текущих дел, которыми он как раз был занят, не обратил внимания на эту просьбу и отпустил ходатаев без определенного ответа[71].

4) Весть об убийстве привела в большое волнение также иерусалим­скую массу. Она перестала интересоваться праздничным торжеством и быстро двинулась к Самарии, даже без всяких предводителей и не обращая внимания на увещевания властей, старавшихся удержать ее. Во главе этого буйного разбойничьего похода стали—известный Элеазар, сын Диная[72], и Александр, которые напали на ближайшие к акрабаттской топархии самарийские деревни, убили всех жителей, не щадя никакого возраста, а самые деревни предали огню.

5) Тогда только Куман с отрядом всадников—так называемых себастийцев—выступил из Кесареи на помощь подвергшимся нападению[73]. Многих из людей Элеазара он захватил в плен, а большую часть убил. К остальной же народной массе, ринувшейся в поход против самарян, поспешили самые знатные граждане Иерусалима, одетые все в трауре с покрытыми пеплом головами, и заклинали иль возвратиться домой, дабы этим мстительным походом против самарян не вызвать вторжения римлян в Иерусалим. «Пусть сжалятся они над своим отечеством, храмом, над своими же женами и детьми и не рискуют всем из-за мести за одного галилеянина». Вразумленные этими увещеваниями, иудеи разошлись. Но многие, в надежде остаться безнаказанными, обрати­лись к разбойничьему ремеслу. Грабежи и мятежные попытки со стороны более отважных бойцов распространились по всей стране. Вследствие этого выдающиеся представители Самарии отправились к Уммидию Квад­рату, правителю Сирии, в Тир и просили его не оставить без наказания опустошителей страны. Туда прибыли также знатнейшие иудеи, в том числе первосвященник Ионафан[74], сын Анана, которые заявили, что хотя  первоначальный повод к беспорядкам дан был самарянами, совершившими убийство, но ответственность за дальнейший ход событий падает на Кумана, уклонившегося от наказания виновников этого убийства[75].

6) Квадрат утешил обе стороны обещанием все в точности расследовать, как только он прибудет в их края. Когда же он вскоре после этого прибыл в Кесарею, он приказал всех захваченных Куманом живыми предать распятию. Отсюда он отправился в Лидду (I,15,6), где он допросил самарян, и схватив восемнадцать иудеев из числа тех, которых он заподозрил в участии в войне, приказал казнить их топором. Двух других знатных лиц совместно с первосвященни­ками, Ионафаном и Ананием, равно как сына последнего, Анана, и еще некоторых высокопоставленных иудеев он вместе с первыми людьми Самарии послал к императору. В то же время он приказал Куману и трибуну Целеру также отплыть в Рим для того, чтобы лично дать ответ пред Клавдием за происшедшие события. После всех этих рас­поряжений, он посетил еще Иерусалим и, убедившись, что масса с полным спокойствием празднует праздник опресноков, возвратился обратно в Антиохию.

7) В Риме император выслушал Кумана и самарян. Агриппа также находился тогда в Риме и очень тепло заступился за иудеев, так как Куман тоже имел много сильных защитников. Самаряне признаны были виновными; трех знатнейших из них император приказал казнить; Кумана он отправил в изгнание [18 до разр. хр.]; Целера же он приказал доставить закованным в кандалах обратно в Иерусалим и предоставил иудеям пытать его, волочить по городу и затем отрубить ему голову.

8) После этого император послал (18 до разр. хр.) Феликса, брата Палласа[76], наместником над Иудеей, Галилеей, Самарией и Переей. Агриппу он перевел (17 до разр. хр.) из Халкиды в большее царство, отдав ему прежнюю тетрархию Филиппа, а именно, Батанею, Трахонею и Гавлан (I, 20, 4), присоединив к ним также царство Лизания, равно и бывшую эпархию Вара. Процарствовав тринадцать лет восемь месяцев и двадцать дней, император Клавдий умер (16 до разр. хр.) и оставил своим престолонаследником Нерона, которого он, околдо­ванный хитростями своей жены, Агриппины[77], назначил своим преемником, несмотря на то, что от первой жены своей, Мессалины, имел родного сына, Британника, и дочь Октавию, соединенную им браком с Не­роном. От другой жены, Петины, он имел дочь, Антонию.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

(И. Д. XX, 8, 3—7).

Нерон присоединяет четыре города к владениям Агриппы.—Остальная часть Иудеи управляется Феликсом.—Смуты, вызванные сикариями, магами и египетским лжепророком.—Столкновение между иудеями и сирийцами в Кесарее.

1) Как Нерон (16—3 до разр. хр.), упоенный счастьем и богатством, употреблял во зло свое высокое положение; как он по очереди лишил жизни своего брата, жену и мать; как его изуверство обрати­лось затем против благороднейших мужей; и как он, наконец, в своем безумии подвизался на сцене и в театре — обо всем этом, как о вещах всем известных, я не стану распространяться и перейду к событиям, которые в его царствование происходили в Иудее.

2) Нерон даровал царство Малую Армению Аристовулу, сыну Ирода; к царству же Агриппы он прибавил еще четыре города с их окрест­ностями: Авилу и Юлиаду[78] в Перее, Тарихею и Тивериаду в Галилее. Наместничество над остальной Иудеей он вверил Феликсу. Последний схватил живыми—разбойничьего атамана Элеазара (12,4), разорявшего страну в течение двадцати лет[79], и многих из его сообщников и послал их в Рим. Огромная масса разбойников была им распята; много других лиц, замешанных в соучастии, было предано разным другим казням.

3) Когда страна была таким образом очищена, в Иерусалиме обра­зовалась другого сорта шайка разбойников, получивших название сика­риев. Они убивали людей среди белого дня и в самом городе; преимуще­ственно в праздничные дни они смешивались с толпой и скрытыми под платьем кинжалами[80] закалывали своих врагов; как только жертвы падали, убийцы наравне с другими начинали возмущаться происходившим и, благодаря такому притворству, оставались скрытыми. Пер­вый, который таким образом был заколот, был первосвященник Ионафан[81]. Вслед за ним многие другие погибали ежедневно; паника, воцарившаяся в городе, была еще ужаснее, чем самые несчастные случаи, ибо всякий, как в сражении, ожидал своей смерти с каждой минутой. Уже издали остерегались врага, не верили даже и друзьям, когда те приближались, и однако, при всей этой подозрительности и осмо­трительности, убийства попрежнему продолжали совершаться. Так велика была ловкость и сила притворства тайных убийц.

4) В одно время с ними появилась другая клика злодеев, которые, будучи хотя чище на руки, отличались зато более гнусными замыслами, чем сикарии, и не менее последних способствовали несчастью города. Это были обманщики и прельстители, которые под видом воинственного вдохновения стремились к перевороту и мятежам, туманили народ безум­ными представлениями, манили его за собою в пустыни, чтобы там показать ему чудесные знамения его освобождения, Феликс усмотрел в этом семя восстания и выслал против них тяжеловооруженных всадников и пехоту, которые убивали их массами.

5) Еще более злым бичом для иудеев был лжепророк из Египта. В Иудею прибыл какой-то обманщик, который выдал себя за пророка и действительно прослыл за небесного посланника. Он собрал вокруг себя около 30 000 заблужденных, выступил с ними из пустыни на так называемую Елеонскую гору, откуда он намеревался насильно вторгнуться в Иерусалим, овладеть римским гарнизоном и властвовать над народом с помощью драбантов, окружавших его[82]. Феликс однако предупредил осуществление этого плана, выступив навстречу ему во главе римских тяжеловооруженных; весь народ также принял участие в обороне. Дело дошло до сражения; египтянин бежал только с немногими своими приближенными, большая же часть его приверженцев пала или взята была в плен; остатки рассеялись, и каждый старался укрыться в свою родину.

6) Едва потушена была эта вспышка, как появилась другая, точно в больном организме воспаление переходит с одной части на другую. Обманщики и разбойники соединились на общее дело. Многих они скло­нили к отпадению, воодушевляя их на войну за освобождение, других же, подчинявшимся римскому владычеству, они грозили смертью, заявляя открыто, что те, которые добровольно предпочитают рабство, должны быть при­нуждены к свободе[83]. Разделившись на группы, они рассеялись по всей стране, грабили дома облеченных властью лиц, а их самих уби­вали и сжигали целые деревни. Вся Иудея была полна их насилий, и с каждым днем эта война загоралась все сильнее.

7) Столкновение иного характера возникло в Кесарее между сирийским населением этого города и проживавшими там иудеями. Последние утверж­дали, что город принадлежит им, так как его построил иудей, а именно царь Ирод. Те же признавали, что основателем его был иудей, но настаивали на том, что город все-таки принадлежит эллинам, ибо, говорили они, если б Ирод предназначил его для иудеев, то он не воздвигал бы здесь храмов и статуй. На этой почве возникли распри, которые мало-помалу перешли в вооруженные столкновения; каждый день смельчаки с той и другой стороны вступали в бой друг с другом. Старейшины из иудеев не были больше в состоянии обуздать горячие головы своей общины; эллинам же, с другой стороны, казалось стыдом отступать пред смелостью иудеев. Богатством и мужественной силой иудеи превосходили своих врагов; но за эллинами был тот перевес, что на их стороне были солдаты, так как большая часть квартировавшего в городе римского гарнизона состояла из сирийцев, которые всегда были готовы помогать   своим   соплеменни­кам[84]. Административные власти старались прекратить беспорядки, арестовывали в каждом отдельном случае наиболее ретивых бойцов обеих партий и наказывали их плетьми и цепями; но участь арестованных не устрашала и не усмиряла оставшихся на свободе, а вызывала напротив того еще большее ожесточение и большее возбуждение страстей. Когда однажды иудеи одержали победу, на площадь явился Феликс и с угрозами приказал им отступить; когда же те не повиновались, он напустил на них солдат, которые убили многих и разграбили их имущество. Когда же после этого борьба все-таки не унималась, Феликс избрал по нескольку влиятельнейших лиц с обеих сторон и отправил их в качестве послов к Нерону для того, чтобы она лично пред императором оспаривали друг у друга свои права.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

(И. Д. XX, 8, 9—9. 7).

Феликса сменяет Фест; за ним следует Альбин, преемником которого является Флор.—Последний своей жестокостью вынуждал иудеев начать войну.

1) Фест, вступив в управление после Феликса[85] около (10 до раз. хр.), выступил немедленно против опустошителей страны; большин­ство разбойников было схвачено и не мало из них казнено[86]. Преемник же его Альбин (около 7 до разр. хр.) вел правление совсем в другом духе, чем первый. Не было того злодейства, которого он бы не совершил. Мало того, что он похищал общественные кассы, массу частных лиц лишил состояния и весь народ отягощал непосильными налогами, но он за выкуп возвращал свободу преступникам, схваченным или их непосредственным начальством или предшествовавшими правителями, и содержавшимся в заключении, как разбойники. Только тот, который не мог платить, оставался в тюрьме. При нем опять в Иерусалиме подняли головы сторонники переворота. Богатые посредством подкупа за­ручились содействием Альбина настолько, что они, не встречая пре­пятствий с его стороны, могли безбоязненно возбуждать мятеж; и та часть народа, которой не нравилось спокойствие, примкнула к тем, ко­торые действовали за одно с Альбином. Каждый из этих злодеев окружал себя своей собственной кликой, а над всеми, точно разбой­ничий атаман или тиран, царил Альбин, употреблявший своих сообщников на ограбление благонамеренных граждан. Дошло до того, что ограбленные вместо того, чтобы громко вопиять, как естественно должно было быть в таких случаях, вынуждены были молчать; те же, которые еще не пострадали, из боязни пред подобными насилиями даже льстили тем, которые должны были бы подлежать заслуженной каре. Вообще никто не смел произнесть свободное слово—люди имели над собою не одного, а целую орду тиранов. Тогда уже было брошено семя вскоре наступившего разрушения города.

2) Но Альбин являлся еще образцом добродетели в сравнении с его заместителем Гессием Флором[87] (6 до разр. хр.). В то время когда тот совершал свои злодейства большею частью втайне и с пре­досторожностями, Гессий хвастливо выставлял свои преступления всему народу напоказ. Он позволял себе всякого рода разбои и насилия и вел себя так, как будто его прислали в качестве палача для казни осужденных. В своей жестокости он был беспощаден, в своей наглости—без стыда. Никогда еще до него никто не умел так ловко опутать правду ложью или придумывать такие извилистые пути для дости­жения своих коварных целей, как он. Обогащаться на счет единичных лиц ему казалось чересчур ничтожным; целые города он разграбил, целые общины он разорил до основания и немного не доста­вало для того, чтобы он провозгласил по всей стране: каждый может грабить где ему угодно с тем только условием, чтобы вместе с ним делить добычу. Целые округа обезлюдели вследствие его алчности; многие покидали свои родовые жилища и бежали в чужие провинции[88].

3) Во все время, когда Цестий Галл, правитель Сирии, находился вдали, никто не осмеливался посылать к нему депутатов для обжало­вания Флора. Но когда он прибыл в Иерусалим, и как раз пред наступлением праздника опресноков, его окружило не меньше трех миллионов иудеев со слезной мольбой сжалиться над изнемогающей нацией и освободить ее от Флора, губителя страны. Этот находился налицо и стоял возле Цестия, но на поднятый против него ропот отвечал язви­тельными насмешками. Цестий сам успокоил, однако, народ обещанием настроить Флора милостивее к ним и возвратился в Антиохию. Флор, чтобы изгладить в нем вынесенное впечатление, провожал его до Кесареи, но с тех пор он начал подумывать о том, как бы вызвать необходимость войны с иудеями, в которой он видел единственное средство для со­крытия своих беззаконий. Ибо пока существовал мир, он должен был быть всегда готовым к тому, что иудеи обжалуют его пред императором, но раз ему удастся вызвать открытое восстание, тогда он мог надеяться большим злом отвлечь их от разоблачения меньшего. Так он с каждым днем все больше усугублял бедствия народа, дабы этим вынудить его к отпадению.

4) Между тем кесарийские эллины добились того, что Нерон объявил их хозяевами города, и привезли грамоту, заключавшую в себе это ре­шение[89]. Это положило начало войне (4 до разр. хр.) на двенадцатом году владычества Нерона, семнадцатом году правления Агриппы в ме­сяце Артемизии[90]. Ужасные последствия этой войны нисколько не соответ­ствовали первоначальным ее причинам. Иудеи в Кесарее имели синагогу на месте, принадлежавшем эллину этого города. Неодно­кратно они старались приобресть в собственность это место, предлагая за него сумму, далеко превышавшую настоящую его стоимость. Но владелец ни за что не уступал их просьбам, а напротив, чтобы еще больше их разозлить, застроил место новыми зданиями и поместил в них мастерские, так что для иудеев остался лишь тесный и очень не­удобный проход. Вначале некоторые пылкие юноши делали вылазки с целью помешать сооружению построек. Но когда Флор воспретил этот насильственный образ действий, богатые иудеи, к которым пристал также откупщик податей Иоанн, не нашли себе другого исхода, как только подкупить Флора восемью талантами для того, чтобы он своей властью приостановил дальнейшую постройку. До получения денег он обещал все; но как только имел их уже в руках, он выехал из Кесареи в Себастию и предоставил раздор своему собствен­ному течению, точно он за полученные деньги продал иудеям право употреблять насилия.

5) На следующий день, выпавший в субботу, когда иудеи в полном сборе были в синагоге, один кесариец-бунтовщик взял горшок, поставил его вверх дном пред самыми синагогальными дверьми и принес на нем в жертву птиц. Этот поступок еще более привел в ярость иудеев, так как в нем заключалось издевательство над их законом и осквернение места[91]. Более солидные и спокойные стояли за то, чтобы еще раз обратиться к властям. Но страстная и пылкая моло­дежь, напротив того, горела жаждою борьбы. С другой стороны, ке­сарийские забияки стояли уже готовыми к бою, и они-то преднамеренно подослали жертвовавшего. Таким образом вскоре завязался рукопаш­ный бой. Юкунд, начальник римской конницы, на обязанности которого лежало охранение тишины и спокойствия, устранил жертвенный сосуд и пытался прекратить битву; но так как кесарийцы ему не пови­новались, то иудеи схватили впопыхах свои законодательные книги и отступили к Нарбате—иудейской местности, отстоящей на шестьдесят стадий от Кесареи. Иоанн и двенадцать влиятельных иудеев направи­лись в Себасту к Флору, выразили свое сожаление по поводу случившегося и просили его заступничества, проронив при этом легкий намек на восемь талантов. Он же приказал бросить их в темницу за то, что они—это было вменено им в преступление—унесли из Кесареи свои законодательные книги.

6) Весь Иерусалим страшно был возмущен этими происшествиями; но несмотря на это, жители столицы все еще сдерживали свой гнев. Флор же, как будто он специально нанялся для этого, нарочно раздувал пламя войны. Он послал за храмовой казной и приказал взять оттуда семнадцать талантов под тем предлогом, будто император нуждается в них. Весть об этом привела народ в негодование; с громкими воплями он устремился в храм, взывал к имени императора и молился об освобождении от тирании Флора. Некоторые из более возбужденных открыто хулили имя Флора, обошли толпу с корзинками в руках и просили милостыни, приговаривая: «подайте бедному, несчаст­ному Флору!» Это, однако, не заставило его устыдиться своей жадности, а напротив подстрекало его на дальнейшие вымогательства. Вместо того, чтобы поспешить в Кесарею, потушить разгоревшуюся там войну и устранить причины неудовольствия, за что ему же заплатили,— он ринулся в Иерусалим с конницей и пехотой, чтобы силой римского оружия отстоять свои требования и страхом и угрозами волновать город.

7) Чтобы заранее смягчить его гнев, граждане вышли навстречу солдатам с приветствиями и сделали все для того, чтобы принять Флора, как можно почтительнее. Флор же выслал вперед центуриона Капитона с пятьюдесятью всадниками и с приказом возвратиться назад, в город: «пусть не заигрывают теперь в дружбу с тем, которого они раньше так постыдно поносили; если они настоящие молодцы и так незастенчивы в своих выражениях, то пусть же они осмеять его в глаза, пусть докажут свою любовь к свободе не только на словах, но и с оружием в руках». Когда всадники Капитона нагрянули прямо на толпу, последняя, ужаснувшаяся такого приема, рассеялась, прежде чем успела приветствовать Флора и засвидетельствовать солдатам свои чувства преданности. Все поспешно разошлись по домам и провели ночь в страхе и унынии.

8) Флор переночевал в царском дворце, а на следующий день приказал поставить пред дворцом судейское кресло, на которое он взошел. Первосвященники и другие высокопоставленные лица, равно и вся знать города, предстали пред этим судилищем. Флор потребовал тогда от них выдачи тех, которые его оскорбляли, присовокупив угрозу, что, в случае отказа, они сами поплатятся за виновных. Они же, напротив, указывали на мирное настроение народа и просили его простить тех, которые грешили своими речами. Неудивительно, сказали они, если среди такой огромной массы находятся некоторые горячие головы и по молодости своей необдуманные; отыскать их теперь невозможно, так как все переменили свой образ мысли и из страха пред наказанием будут отпираться от своей вины. Пусть он лучше позаботится теперь о поддержании мира среди населения, о сохранении города для римлян; пусть лучше простить немногих провинившихся ради многих невинных, а не ввергнет в несчастье огромную массу благонадежных из-за горсти злодеев.

9. Этот ответ только увеличил его гнев; он громко отдал приказ войску разграбить так называвшийся верхний рынок и убить всех, которые только попадутся им в руки. Повеление начальника пришлось по вкусу алчным солдатам: они не только разгромили указан­ную им часть города, но врывались во все дома и убивали жильцов. Все пустились бежать по тесным улицам; кто был застигнут, тот должен был умереть, и ни единый способ разбоя не был упущен солдатами. Многих также спокойных граждан они схватили жи­выми и притащили к Флору, который велел их прежде бичевать, а затем распять. Общее число погибших в тот день вместе с женщинами и детьми (и бессловесные дети не были пощажены) достигало около 3600. Еще больше усугубило несчастье неслыханное до тех пор у римлян изуверство; Флор отважился на то, чего не позволил себе никто из его предшественников: лиц всаднического сословия, хотя иудейского происхождения, но носивших римское почетное звание, он приказал биче­вать пред трибуналом и распять их[92].

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Вереника напрасно умоляет Флора о пощаде для иудеев.— Флор опять раздувает восстание после того, как оно уже было потушено.

1) В это время царь Агриппа уехал в Александрию, чтобы поздра­вить Александра (11, 6), которому Нерон вверил Египет, послав его туда в качестве наместника. Его сестра, Вереника[93], находилась как раз в Иерусалиме и была свидетельницей всех ужасов, совершенных солдатами. Проникнутая глубоким сожалением, она несколько раз по­сылала к Флору своих кавалерийских офицеров и телохранителей с просьбой прекратить резню. Но ни огромное число жертв, ни высокое происхождение заступницы не повлияли на него; он только думал о барышах, которые принесли ему грабежи, и не обращал внимания на ее просьбы. Ярость солдат обратилась против самой царицы: они не только мучили и убивали пленных на ее глазах, но и ее самое лишили бы жизни, если б она поспешно не скрылась в царский дворец, где всю ночь, боясь нападения солдат, провела среди своей стражи. Цель ее тогдашнего пребывания в Иерусалиме было исполнение данного ею Богу обета. У иудеев существует обычай, что те, которые перенеся болезнь или другое какое либо несчастье, должны тридцать дней до при­несения ими жертвы посвятить себя благочестию, воздержаться от вина и снять волосы с головы. Выполнением такого обета Вереника занята была тогда, когда она босая, как просительница, предстала пред трибуналом Флора, не только не встречая при этом почтительного обра­щения, но подвергая свою жизнь явной опасности.

2) Это произошло в шестнадцатый день месяца Артемизия. На сле­дующий день народ в глубоком трауре собрался на верхнем рынке и с громкими воплями оплакивал убитых; но тут стали также раз­даваться враждебные голоса против Флора. Сильно опасаясь за исход дела, знатные лица и первосвященники разорвали на себе одежду, пали к ногам некоторых из толпы и умоляли их сдержать себя и не вызывать Флора на новые злодейства. Народ сейчас же дал себя уговорить, отчасти из благоговения пред просящими, отчасти в на­дежде, что Флор ничего враждебного против них больше не пред­примет.

3) Успокоение умов пришлось, однако, Флору не по сердцу. Он придумывал поэтому новые средства, чтобы возбудить их вновь. С этими мыслями он призвал к себе первосвященников и почетных граждан и объявил им: если они желают представить ему истинное доказательство в том, что иудеи не помышляют о мятеже, то пусть последние устроят торжественную встречу придвигающимся отрядам из Кесареи. (Две когорты были на пути к Иерусалиму).  Но в то время, когда те были заняты в народном собрании, Флор отправил вестового с инструкцией к начальникам когорт, чтобы они приказали своим людям ничего не ответить на приветствия иудеев; в случае же, если последние позволять себе какое-либо слово против его личности, тогда они должны пустить в ход свое оружие. Между тем первосвященники созвали народ в храм и побуждали его выйти навстречу римским когортам и радостно их приветствовать, дабы избегнуть худших последствий. Жаждавшие мятежа отказались от этого предложения и народ, помня убитых, склонялся на сторону более решительных.

4) Тогда появились все коганы и все священнослужители, неся перед собою священные сосуды и одетые в облачение, которое они обыкновенно носили при богослужении; дальше шли игравшие на цитрах и храмовые певцы с их инструментами—все пали ниц перед народом и молили его сохранить им священное облачение и не довести до того, чтобы рим­ляне разграбили посвященные Богу драгоценности. Самих первосвященников можно было видеть с пеплом на голове и с обнаженной грудью, так как они разорвали на себе одежду. Они обратились к некоторым знатным особам поименно и ко всему народу в целом и заклинали их не подвергать опасности родного города из-за упуще­ния незначительной формальности и не отдать его на произвол тем, которые хотят погубить его. «Что же выиграют солдаты от приветствия иудеев, а с другой стороны, если они откажутся выйти им навстречу— поправится ли совершившееся уже несчастье? Если они по установившемуся обычаю дружелюбно примут приближающиеся отряды, тогда они отнимусь у Флора всякий повод к войне, сохранят отечественный город и в будущем не будут больше обеспокоены. Помимо того, было бы непро­стительной необдуманностью с их стороны дать руководить собою немногим беспокойным умам, вместо того, чтобы своим подавляющим большинством заставить тех присоединиться к ним».

5) Этими словами они не только смягчили народ, но—одних угрозами и других внушавшим уважение повелительным тоном—заставили умолкнуть даже коноводов. Спокойно и в праздничных нарядах народ подвигался навстречу солдатам и приветствовал их, когда те приблизились. Видя же, что солдаты оставляют приветствие без всякого ответа, не­которые из беспокойных стали поносить имя Флора. Это послужило ло­зунгом к нападению на иудеев. Солдаты их немедленно оцепили и начали бить кнутами; бежавших преследовали всадники и растап­тывали их. Огромное число пало под кнутами римлян, но еще больше погибло в натиске своих же. Страшна была давка в воротах: каждый хотел опередить другого и вследствие этого замедлилось общее бегство; те, которые падали на землю, погибали самым жалким образом. За­душенные и раздавленные наступавшей на их тела толпой, они до того были изуродованы, что никто не мог отыскать трупа родных для по­гребения. Вместе с ними втеснились в город также и солдаты,  не переставая бить всех, кого только застигали. Они старались загнать народ в Бецету[94] для того, чтобы, оттолкнув его в сторону, завла­деть храмом и замком Антонией. В этом же расчете и Флор с своим войском прискакал из дворца и старался достигнуть цитадели. Но этот план ему уже не удался. Народ повернулся лицом, выдержал натиск римлян и, взобравшись на крыши, стал стрелять в римлян сверху вниз. Затрагиваемые этими выстрелами сверху и слишком слабые для того, чтобы пробиться чрез толпу, запрудившую тесные улицы, римляне потянулись назад в свои квартиры, близ царского дворца.

6. Опасаясь, чтобы Флор при вторичном нападении не овладел хра­мом со стороны замка Антонии мятежники поспешили вверх и сломали колоннады, соединявшие храм с последней[95]. Это немного охладило жад­ность Флора: его страстным вожделением были священные сокровища и потому-то он так старался добраться до Антонии; но раз галереи были сорваны, он отказался от своего намерения. Он потребовал к себе первосвященников и совет и объявил им, что он сам уда­лится[96], но оставит в их распоряжении войска,  сколько им угодно. Они обещали ему полную безопасность и спокойствие города, если он оставит им одну единственную когорту, только не ту, которая только что сражалась, так как ожесточение народа против нее очень велико. Согласно этому выраженному ими желанно, он дал им когорту и возвратился вместе с остальным войском в Кесарею.

[54] Имя Гая, прозванного Калигулой, заклеймено вечным позором в исто­рии. Это не был деспот, совершающий свирепости в порыве ярости, а демон, проникнутый насмешливым презрением к людям. Была какая-то дьявольская ирония в том, как он ругался над законами, природой, стыдом и приличием. За недолгое свое правление он выказал все гнусные пороки и пошлости в таком размере, что для объяснения их историки останавливаются на предпо­ложении о его помешательстве. Но его сумасбродство было методическое. Так называемый императорский культ, введенный в Рим еще Августом, он возвел на такую позорную высоту, на которой он некогда находился у азиатских народов, названных цивилизованными римлянами варварами. Август первый наполнил римское государство своими статуями и храмами; но он их ставил рядом с статуями Рима и богов; божественный почести ока­зывались ему больше из рабского преклонения самих подданных, чем по его собственному настоянию. Свирепый в своем безграничном произволе Тиверий поддерживал этот „божественный культ императоров" только по отношение к памяти Августа. Сумасбродный же Калигула возвел себя в божественный сан при жизни и объявил себя даже выше всех богов: он стал являться народу то Геркулесом с львиной шкурой на плечах и бу­лавой, то Аполлоном с кифарой, то Нептуном с трезубцем, то, наконец, Юпитером с молниеносными стрелами в руке! Статуи богов были обез­главлены и, обновленные головой Калигулы, превратились в изображения бого­императора. Языческие народы нельзя было конечно удивить этой новой вы­думкой: они привыкли воздавать божественные почести своим властелинам и поклоняться им, как сверхъестественным существам; да и вообще в языческом быту одним богом больше или меньше не могло иметь особенного значения. Для иудейства же вопрос о признании императорского культа был вопросом всего его бытия—тут невозможны были никакие компромиссы и уступки.

Но страшная гроза могла бы однако миновать иудеев, если бы ее не на­кликали александрийцы. Евреи в Александрии никогда не пользовались дружелюбным отношением греко-македонского и египетского населения; помимо расовой розни и религиозного антагонизма, здесь существовали еще и другие причины, постоянно углублявшие пропасть, лежавшую между обоими лагерями. Во всякой борьбе между престолонаследниками, весьма часто потрясавшими египетское государство, а равно и во всех народных восстаниях против царской власти евреи всегда стояли на стороне легального правительства и силой оружия поддерживали законный порядок в стране. Во всех таких случаях евреям, предводительствуемым своими собственными полководцами, приходилось бороться со всем остальным населением, со всеми остальными политическими фракциями в Александрии. Отсюда то двойственное положение, в котором евреи в течение веков находились в Египте: с одной стороны, они были ненавидимы своими соотечественниками-язычниками, а с другой— покровительствуемы египетскими царями и осыпаны их милостями. Их гражданская равноправность зиждилась всегда на эдиктах царей, видевших в своих подданных-евреях единственную надежную опору престола и вверявших им поэтому самые ответственные посты, как например, охрану крепостей и Пелузия, составлявшего ключ в Египет со стороны Азии. Впо­следствии, когда царство Птоломаидов стало подпадать под влияние римлян, а затем превратилось в римскую провинцию, римские Цезари — Юлий, Ав­густ и Тиверий— утверждали евреев в одинаковых их правах с греками. Но при сумасбродном Калигуле александрийцы нашли удобный момент от­нять у евреев унаследованные ими веками гражданские права. Это было сде­лано собственной властью тогдашнего императорского наместника, Флакка, объявившего александрийсиих евреев пришельцами и бесправными. Немед­ленно после этого они были изгнаны со всех четырех частей города и сте­снены в принадлежавший им квартал, Дельту; оставленные ими жилища и мастерские были разграблены и разорены. Самая Дельта была оцеплена чернью и солдатами, решившимися заморить все еврейское население голодом и зноем; если кто отваживался переступить через осадную линию, то он был подвергаем мучительной казни. Этим, однако, не исчерпывались страдания евреев: их не оставили в покое и в тесном гетто, куда они были загнаны. То чернь, предводительствуемая разными юдофобами тогдашней александрийской школы, вторгалась в синагоги и устанавливала здесь статуи императора; то Флакк, под предлогом отнятия оружия у евреев, снаряжал в Дельту войско которое при этих обысках совершало ряд возмутительных наси­лий, не разбирая ни возраста, ни пола; то по приказанию того же Флакка были схвачены 38 наиболее влиятельных членов верховного совета, закованы в цепи, поволочены в театр и здесь на глазах ликовавшей александрийской толпы подвергнуты бичеванию. Эти ужасы продолжались несколько месяцев, пока Флакк—не за его зверские насилия над евреями, а за другие преступления—не был отозван в Рим (он был осужден на изгнание и впослед­ствии казнен). Травля евреев в Александрии на время прекратилась, но их гражданское положение продолжало оставаться в высшей степени неопределенным; религиозные же преследования время от времени возобновлялись: евреев принуждали под страхом пыток и казней нарушать святость суб­боты, есть свинину, принимать в синагогу статуи императора, или же прямо переходить в язычество. В те печальные дни выступил известный Апион— один из первых ненавистников Израиля, сделавший юдофобию специальной своей карьерой. В своей „египетской истории" или в особом, направленном против евреев сочинении (вопрос о том, написал ли Апион специальную книгу о евреях, еще спорный; см. Schьrer, Geschichte, II, 779; A. Sperling, Apion der Grammatiker und sein Verhдltniss zum Judenthum, стр. 18 след.) Апион оклеветал евреев, их религию, нравы и самое происхождение еврейской нации; одновременно с тем он и устными проповедями на площадях возбуждал против них чернь в Александрии и других городах. Поощренный этими уличными успехами, Апион во главе депутации выступил, наконец, обвинителем еврейского народа пред императором Калигулой. Чтобы предотвратить беду, александрийские евреи также отправили в Рим депутацию под предводитель­ством знаменитого Филона. Но что могла возразить депутация Филона против таких веских обвинений, как то, что евреи не едят свинины или что они только одни из всех народов, подвластных Риму, не поклоняются и не жертвуют статуям императора? В это же время в Ямнии произошло столкновение между евреями и местными жителями—язычниками, которые со­орудили жертвенник в честь императора, и тогда Калигула, раздраженный упорным отказом евреев воздавать ему божественные почести, предписал Петронию истребить поголовно всех иудеев, если они не примут в иеруса­лимский храм его статуй. Таким образом, несчастье, постигшее александрийских евреев, разразилось теперь над всей Иудеей (И. Д. ХVIII, 8, 1. Филон in Flaccum;

[55] Река Вил (Belus), тоже Пагида, ныне Нааман, упоминается также у Тацита (Hist. V, 7) и Плиния (Hist. natur. 5.19, 36,26), как источник добы­вания стеклянного песку.

[56] В самом Риме, впрочем, дело евреев между тем приняло, благо­даря заступничеству Агриппы, более благоприятный оборот. Агриппа, нахо­дившийся как раз в то время при императоре, случайно узнал об опас­ности, угрожающей его единоверцам. Это известие на него произвело такое сильное впечатление, что он упал в обморок, от которого он только оч­нулся на следующий день. Поправившись, он немедленно представил импе­ратору обширную записку, в которой он умолял его об отмене данного им приказа, выставляя ему на вид, что никто из его предшественников никогда не потребовал от евреев ничего подобного, противного законам их веры. Ходатайство его не осталось без надлежащего действия: Калигула написал Петронию, чтобы он евреев оставил в покое. Но полученное вслед за тем от Петрония донесение об упорстве евреев и о его медлительности привело Калигулу в такую ярость, что он приказал ему лишить себя жизни. Но прежде чем этот приказ дошел до места назначения, Калигула умер от рук заговорщиков. Так Филон рассказывает о заступничестве Агриппы (Legat. ad. Cajum, § 35—41). У Иосифа Флавия рассказ этот является в следующем виде: Когда Кали­гула отдал известный приказ Петронию, Агриппа был в Риме; долгое время он был безутешен и не знал, что предпринять для отвращения беды; наконец, он прибег к следующей тактике. Он устроил у себя во дворце пир для Калигулы и затратил на этот пир неимоверные средства, так что он обилием и утонченностью блюд и роскошью обстановки превосходил всякие ожидания гостей и приводил в изумление самого императора, славившегося своим мотовством и обжорством. Развеселившись от вина, Кали­гула, в порыве благодарности за столь широкое гостеприимство хозяина, просил его пожелать себе от него что-нибудь, обещав заранее исполнить всякое его пожелание, если только это будет в его власти. Агриппа был слишком опытный царедворец, чтоб сразу воспользоваться таким лестным предложением для намеченной им цели: он отклонил его в очень учтивой, но ре­шительной форме, заявив, что ему нечего больше желать себе, ибо он и так уже высоко облагодетельствован милостями императора. Тогда только Калигула, тронутый скромностью Агриппы, начал настаивать на своем тре­бовании. Как будто по принуждению, Агриппа объявил тогда свою просьбу, заключавшуюся в том, чтоб император сам добровольно отказался от своего желания установить свои статуи в иерусалимском храме. Это была конечно очень смелая просьба, сопряженная с опасностью жизни для Аг­риппы. Но Калигула с одной стороны был поражен бескорыстием Агриппы, просившим для других там, где он с большей уверенностью в успехе мог просить лично для себя; с другой же стороны, ему было стыдно в при­сутствии многих гостей, пировавших вместе, с ним, отказать Агриппе в просьбе, на которую он сам настойчиво вызывал его. Он действительно исполнил обещание и написал Петронию, чтобы тот распустил войско и оставил без исполнения его прежний приказ, а в случае статуи уже по­ставлены в храме, то удалить их немедленно. Дело окончилось бы таким образом к общему благополучию, как вдруг, сейчас после отправки письма, прежде чем оно могло дойти до места назначения, получено было известное донесение Петрония. Приведенный в ярость неповиновением последнего, свое­нравный Калигула написал ему угрожающее письмо и вновь предписал ему исполнить его приказ. (И. Д. ХVIII, 8, 7, 8).

[57] Полное имя его: Тиверий Клавдий Друз Нерон Германик, младший сын старшего Друза, брат отца Калигулы, Германика— следовательно дядя убитого императора.

[58] В И. Д. ХIХ 1—4, подробно описываются заговор против Кали­гулы и посредничество Агриппы между сенатом и Клавдием. Участники в заговоре имели в виду вместе с монархом убить и монархию и восстановить старую республику или аристократическую конституцию. Сенат и кон­сулы, лишенные всякой власти и служившее только игрушками в руках це­зарей, по смерти Калигулы мечтали о восстановлении своего прежнего значе­ния; у ораторов развязались языки: клеймя с трибуны столетнее рабство, в которое ввергли римлян деспотические цезари, они призывали сенаторов на борьбу за свободу. Но в это самое время преторианцы вытащили уже из дворца трепетавшего со страха Клавдия, который думал, что его ведут на казнь, понесли на плечах в свой стан за город и провозгласили его императором. А преторианцы составляли тогда могущественную силу. Прежде они были разрознены по всему Риму и его окрестностям и размещены на квартирах у граждан. Тиверий же, желая приобрести в них послушное орудие для порабощения нации, собрал их в один укрепленный стан пред Виминальскими воротами (castra praitoria). Цель была достигнута: воины, поселенные отдельно от граждан и образовавшие особую корпорацию, сделались враждебно настроенными к гражданам и готовыми на всякие насилия над ними. Но держа в трепете весь Рим, они сделались грозой самих императоров: они низ­вергали их и возводили на престол по своему произволу. Во время пере­ворота после Калигулы преторианцы стали в оппозицию сенату, ему не сочувствовал также и народ, который давно уже привык к монархическому образу правления и не признавал законной власти за сенатом; даже солдаты, стоявшие на стороне последнего, требовали восстановления единодержавия. Сенат находился в большом затруднении и действовал нерешительно. Но и Клавдий, несмотря на то, что все шансы были на его стороне, был слишком слабоумен и бесхарактерен, чтоб уметь воспользоваться благоприят­ствовавшими ему обстоятельствами. Риму предстояло тогда испытать одну из тех кровопролитных междоусобиц, какую он переживал в последнем периоде республики. От этой опасности спас город и государство Агриппа, который, приняв на себя посредничество между непризнанным еще императором и сенатом, внушил первому твердую решимость не выпускать из рук доставшейся ему власти, а с другой стороны убедил консулов и вож­дей сената не вступать в неравный бой с преторианцами.

[59] Восстановив Иудейское царство в прежних его пределах, Клавдий позаботился также о благе евреев, рассеянных по всему римскому государ­ству. Два эдикта были изданы им, по просьбе Агриппы и Ирода, в пользу евреев: одним были восстановлены гражданские права александрийских евреев; другой же был разослан во все римские провинции; этим эдиктом евреи повсеместно были уравнены в правах с коренным населением, а всем азиатским и европейским народами; а также римским наместникам повелевалось не препятствовать евреям открыто и свободно исповедывать религию их отцов. (И. Д. XIX, 5).

[60] По И. Д., сооружение городской стены было прекращено еще при жизни Агриппы, вследствие приказа  Клавдия. Агриппа, зная хо­рошо, как непрочна римская дружба, зависящая от единоличной воли им­ператора, хотел, повидимому, доставить своей столице более верную гарантию ее будущей политической свободы в виде сильно укрепленной стены. Но тогдашний правитель Сирии, Марз—заместитель Петрония—не замедлил до­нести об этом Клавдию и выставить поведение Агриппы в подозрительном свете, вследствие чего и последовал приказ о приостановлении работа. Еще одно неприязненное столкновение иудейского царя с сирийском наместником указывает также на стремление Агриппы к завоеванию себе большей само­стоятельности, чем та, которую могло ему доставить личное и случайное благо­расположение того или другого императора. Он даже замышлял устроить тайный союз восточных царей, находившихся в одинаковой зависимости с ним. В Галилейском городе, Тивериаде, куда Агриппа отправился од­нажды под видом прогулки, съехались: Антиох, царь Коммагены, Сампси­герам из Эмесы, Котис из Малой Армении, Полемон из Понта и Ирод из Халкиды. Но свидание шести сильных царей опять встревожило Марза, усмотревшего в нем нечто, угрожающее спокойствие римского государства; он отправил к каждому из царей отдельных уполномоченных с предписанием удалиться на родину.

[61] В И. Д. Иосиф дает следующую характеристику личности Агриппы I. „Агриппа был в высшей степени щедр; своих подчиненных он старался привязать к себе богатыми подарками; но он далеко не был похож на своего деда Ирода. Этот был от природы жесток и необуздан и открыто признавался, что он душой более эллин, чем Иудей. Украшая на свой счет чужестранные города, устраивая бани и театры в одних, храмы и колон­нады в других, он своей собственной стране не оказывал ни малейшего внимания; Агриппа же, напротив, был человеколюбив и ко всем одинаково великодушен; он был любезен с иностранцами, но к своим подданным он относился с большей участливостью. Точно также он охотно и подолгу жил в Иерусалиме, соблюдал добросовестно отечественные законы и во всех отношениях служил образцом добродетели; не проходило ни одного дня, чтоб он не совершал жертвоприношения. Характерен также следую­щий факт, рассказываемый Иосифом. Однажды, когда Агриппа уехал в Кесарею для присутствования на играх, один из именитых законоучи­телей, по имени Симон, созвал народное собрание и объявил царя безбожником и недостойным поэтому быть допущенным в храм. Начальник города письменно донес об этом Агриппе. Тогда последний приказал привести Симона в Кесарею и, посадив его затем рядом с собою в театральной ложе, спросил его ласково и добродушно: „Скажи теперь, Симон, что тут совершается противозаконного?" Симон не знал, что возразить, и извинился пред царем. Агриппа не только простил его, но помирился с ним и отпустил его обратно в Иерусалим с подар­ками. Таким образом Агриппа своим добродушием расположил к себе даже непреклонных фарисеев. В Талмуде встречаются об Агриппе самые похвальные отзывы. Он имел обыкновение смешиваться с толпой, когда последняя с песнопением приносила в храм первые плоды с полей и садов, и сам даже носил свою корзину с плодами в святилище. Он возобновил упраздненное Иродом чтение Второзакония в конце субботнего года. Однажды во время чтения пред народом в храмовом дворе установленной для этого случая главы, дойдя до стиха: „Из среды твоих братьев выбери себе царя", он вспомнил свое полуидумейское происхождение и заплакал. Фарисеи тогда ободряли его словами: „Ты наш брат, ты наш брат!" Дальше об Агриппе известно, что он, подобно своему деду, имел страсть к строительным предприятиям; неимоверно большие средства он затратил на укра­шения тогдашнего римского города Берита (ныне Бейрут) в Сирии, в котором построил театр, амфитеатр, бани и колоннады; все эти здания сла­вились своей красотой и роскошной обстановкой. На сколько вообще Агриппа был щедр на постройки и на раздачу подарков, доказывает то, что извле­кая из своего царства 12 миллионов талантов, он должен был еще при­бегать к займам. В течение своего короткого царствования он сменил несколько первосвященников: вместо Теофила, сына Анана, он назначил Симона Конофера, сына Боефа, затем он устранил Симона и возвел в первосвященнический сан Маттафию, сына Анана, а после—Элионая, сына Канфера. Он умер в Кесарее внезапно на 54 году от роду, искренно оплакиваемый иудеями. Три года он царствовал над тетрархией Филиппа, на четвертом году он получил также тетрархию Ирода Антипы, а последние три года он был полновластным царем и над всей Палестиной. Царствова­ние Агриппы было вечерней зарей самостоятельной политической жизни иудеев. После смерти этого благочестивого царя, возродившего свободу нации, Иудея опять подпала под власть римских прокураторов и недолго спустя она была вовлечена в гибельную войну с римлянами, (ХIХ, 7, 2, 3, 4; 8, 1 и 2).

[62] Молодому Агриппе было тогда 17 лет; он находился в Риме и воспи­тывался при дворе Клавдия; когда умер его отец, император хотел было послать его в Иудею с царскими полномочиями, как наследника; но этому решению воспротивилась толпа императорских вольноотпущенников, приобретших уже тогда всесильное влияние на Клавдия (И. Д. ХIХ, 9, 2).

[63] Во время правления этих двух прокураторов, в Иудее произошли следующие события. Первый из них, Фад, вступив в управление новопре­вращенной провинцией, потребовал выдачи ему первосвященнического обла­чения для хранения их в крепости Антонии. Такой порядок существовал и при прежних прокураторах; названное облачение находилось под охраной римлян в течение всего года и выдавалось первосвященнику к судному дню для совершения службы в Святая-Святых храма. С этим актом, самим по себе унижавшим гордость нации, была связана другая цель, глубже затра­гивавшая ее интересы, а именно: сосредоточие в руках прокуратора права назначения и устранения первосвященников. Этой цели добивался также Фад; его поддерживал и сирийский наместник Кассий Лонгин, который, опасаясь вооруженного сопротивления, прибыл в Иерусалим с отрядом войска. Но иудеи не сопротивлялись, а просили только разрешить им отправить по этому поводу посольство в Рим. Благодаря заступничеству молодого Агриппы, посольство имело успех: первосвященнические облачения были оставлены в храме, а верховная власть над храмом и право назначения первосвященников были вверены брату Агриппы I, царю Халкиды, Ироду. Последний устранил с первосвященнического поста Элионая и передал его сан Иосифу, сыну Камия или Кемеда, а после—Анании, сыну Небедая. Новое превращение иудейского царства в римскую провинцию вызвало опять к жизни прекратившиеся на время революционные движения зелотов. Иудейская масса в Перее делала нападения на греческое население Филадельфии (быв. Раббат-Аммон); другой революционный отряд под предводительством Толомея производил набеги на арабов и идумеев. Вскоре появился также лжепророк, по имени Февда (упоминается также в деяниях Апостол. 5, 36), увлекший за собою к Иордану огромную массу людей обещанием освободить их от рабства, после того как он переведет их чрез реку по суше. Со всеми этими римскими врагами воевал Куспий Фад и разбивал их в сражениях или внезапных нападениях. Последовавший за Фадом прокуратор Тиверий Александр был перешедший в язычество еврей, сыпь алабарха Александра Лизимаха и племянник еврейского философа александрийской школы Филона. При нем революционное движение зелотов еще более усилилось. Александру уда­лось схватить главных их вожаков, Якова и Симона—двух сыновей основа­теля этой партии Иегуды Галилеянина. (См. II, 8, 1 и примечание к этому §); оба были преданы распятию. В правлении же Александра произошло известное событие, так радостно встреченное всем тогдашним еврейством. Царица адиабенская, Елена, которая вместе со своими сыновьями и всем царским домом открыто приняла еврейскую религию, прибыла из дальней своей родины с большим торжеством в Иерусалим для жертвоприношения в храме. Ее прибытие совпало как раз с неурожайным годом для Иудеи и было в высшей степени спасительно для бедствовавшей народной массы, так как царица затратила богатую свою казну на покупку хлеба в Египте и раздачу его населению Иерусалима и других иудейских городов. Не даром имя „Hilna ha'malka" так запечатлелось в памяти народа; до сих пор один из древних полуразвалившихся дворцов Иерусалима, невдалеке от места храма; слывет в массе народа под названием: „дворец Елены-царицы". Тело ее и известного сына ее, Изата, были перевезены в Иерусалим и похоронены в великолепном мавзолее, устроенном царицей еще при жизни в трех стадиях от города. (И. Д. XX, 1—5). Этот мавзолей, состоявший из трех пирамид, вероятно; тождествен с так называемыми „царскими усыпальницами", находящимися в окрестности Иерусалима. Предположение это, высказанное многими учеными, отчасти подтверждается найденным известным французским археологом de Saulcy в „усыпальницах" саркофагом с двуязычной надписью, свидетельствующей о погребении в этом месте царицы сирийского происхождения. См. Renan, Journal asiatique 1865, стр. 550 сл.; Хвольсон, сборник еврейских надписей. 67 сл. Изображение саркофага и надписи у de Saulcy, Voyage en Terre Sainte. I, 377, 385.

[64] Тигран и Александр (I, 28, 1).

>[65] Вместе с царством Ирода к Агриппе перешло право заведывания храмом и назначения первосвященников.

[66] Александр правил Иудеей только несколько лет; впоследствии он достиг высшего назначения—наместника императора в Египте. Мы еще раз встре­тимся с ним при осаде Иерусалима.

[67] По И. Д.—20 000.

[68] На севере от Иерусалима.

[69] По И. Д. Гинея—ныне Дшеник—на юго-востоке Израильской долины.

[70] По И. Д. убито было много галилеян. Нападения самарян на галилей­ских пилигримов происходили весьма нередко. Враждебное отношение самарян по отношению к евреям, проезжавшим через их страну, была глав­нейшей причиной, побудившей первых Маккавеев лишить их самостоятель­ности и присоединить их территорию, и без того принадлежавшую евреям при первом храме, к иудейскому царству.

[71] По более правдоподобному рассказу в И. Д., вмешательства Кумана в это дело требовали не самарийские, а галилейские представители. Куман же остался пассивным вследствие подкупа, полученного им от самарян.

[72] Элеазар еще до столкновения галилеян с самарянами уже несколько лет предводительствовал вольным отрядом.

[73] Кроме себастийцев, участвовали в нападении еще четыре когорты пе­хоты и сами самаряне.

[74] Преемник Анании, сына Навата.

[75]Иудеи жаловались именно на то, что Куман был подкуплен самаря­нами и вследствие этого не принял своевременно мер к предупреждению междоусобицы. (И. Д. XX, 6, 2).

[76] Паллас, вольноотпущенный Антонии, матери императора, пользовался всемогущим влиянием при Клавдии и в союзе с его женами, сначала Мессали­ной, а потом Агриппиной, управлял государством и самим Клавдием и сделал царствование его столь же ужасным, как и Калигулы. Тацит в своих анналах (ХII, 54) дает подробную характеристику Палласа, и перейдя к брату его, Феликсу, также бывшему рабу, говорит: „Но брат Палласа, Феликс, состоявший много лет прокуратором в Иудее, превосходил его в жадности; могущество, которое его прикрывало, внушало ему уверенность, что всякие преступления пройдут для него безнаказанно. Он действовал свирепо и произвольно с гордостью царя и низостью раба".

[77] Вторая жена Клавдия, Агриппина, внесла в правление новые пороки и преступления; римляне считали времена Мессалины менее ужасными. После того, как император усыновили ее сына от первого брака, Нерона, она отравила Клавдия, Нерон же в это время отправился в стан преторианцев и был ими провозглашен императором, несмотря на то, что законным престолонаследником был родной сын Клавдия, Британник.

[78] И еще 14 деревень. (И. Д. XX, 8,4).

[79] Феликс овладел им хитростью, пригласив его к себе для мирных переговоров (И. Д. XX; 8, 5).

[80] По имени этого маленького с обращенным внутрь острием кинжала, походившего на фракийский изогнутый малый меч sica, убийцы, пользовавшиеся этим оружием, и назывались сикариями; рана, нанесенная таким оружием, при обратном его движении, еще больше увеличивалась. Сикарии не были про­стыми разбойниками, какими их изображает Иосиф Флавий, но составляли крайнюю фракцию зелотов, прибегавшую, для достижения своих патриотических целей, даже к убийству своих противников. К более позднему вре­мени относятся сикарии, упоминаемые в Талмуде, и распоряжения, изданные против них (См. F. Rosenthal. Das Sikarikon-gesetz в Monatsschrift fur Ge­schichte und Wissenschaft, 1892).

[81] Первосвященник Ионафан содействовал назначению Феликса прокуратором, вследствие чего он был ненавистен сикариям. С другой же сто­роны Феликс начал тяготиться Ионафаном, укорявшим его неоднократно за его жестокие и несправедливые действия, и хотел от него освободиться. С этой целью он вошел в соглашение с сикариями, которые, хотя и были врагами Феликса, тем не менее представили свои услуги в его распоряжение для убийства одинаково ненавистного им первосвященника.

[82] В И. Д. образ египетского лжепророка—самого популярного из всех его собратьев, появившихся в последнюю эпоху падения Иудеи,— очерчивается несколько иначе; он не побуждал своих приверженцев к насильственным действиям, а обещал им одним своим глаголом разрушить иерусалимские стены и этим чудом воочию убедить их в божественности своего послания (XX, 8, 6). Этот египтянин, вероятно, тот же, о котором упоминается в деяниях Апостолов 21, 38.

[83] Нет сомнения, что самозваные пророки, как и сикарии исходили из чисто патриотических побуждений; все они выходили из недр одной общей партии ревнителей (зелотов) и стремились к одной цели: освободить нацию от чужеземного гнета, но крайнее ожесточение, с которым они пре­следовали свои цели, сделали их в действительности страшным бичом для страны. Возможно, однако, что в рядах борцов за свободу нахо­дились и искатели наживы и профессиональные разбойники, которые весь смысл своего существования видели в смутах и анархии.

[84] Как высок был нравственный уровень кесарийцев и себастийцев; а равно и гарнизонов, расположенных среди них, можно видеть из следующего рассказа Иосифа. „Когда сделалась известной смерть Агриппы I, граж­дане Кесареи и Себасты мигом забыли все его благодеяния и начали вести себя, как закаленные его враги. Они поносили умершего самыми непристой­ными словами, а солдаты вторглись в его дом, схватили портреты его доче­рей, понесли их в публичные дома и, установив их над крышами последних, осмеяли их в такой форме, что я не берусь ее передать. Еще больше—­на центральных площадях они с венками на надушенных благовонными маслами головах *[* В этом заключалась дерзкая насмешка, так как они, как подданные, должны были носить траур по царе.] открыто пировали, приносили благодарственные жертвы Харону ** [** Мифологический лодочник, который по понятиям греков перевозил души умерших.] и весело поздравляли друг друга с радостной вестью о скоропо­стижной смерти царя... „Император Клавдий, узнавши, как они позорили па­мять умершего и честь живших еще его дочерей, приказал посланному в Иудею прокуратором Куспию Фаду прежде всего наказать жителей Кесареи и Себасты, а расположенные в них войска сослать на тяжелую службу в отдаленный Понт и на их место набрать других солдат из находившихся в Сирии римских легионов. Приказание это не было, однако, приведено в исполнение, так как виновные сумели выпросить себе чрез депутацию у императора прощение. Оставшиеся на своих местах гарнизоны сделались злейшим несчастьем для иудеев, так как они своими насилиями вынудили их объявить войну римлянам. Лишь впоследствии, когда война была уже окончена, Веспасиан наказал кесарийцев и себастийцев, сослав их из их насиженных мест" (И. Д. ХIХ, 9, 1, 2).

[85] Феликс уже после удаления его с поста прокуратора был обжалован кесарейскими евреями пред императором, но был прощен, благодаря за­ступничеству брата его Палласа.

[86] При Порции Фесте, правившем только два года, положение дел в Иудее ни в чем не изменилось: сикарии, все больше увеличиваясь в числе, про­должали неистовствовать против своих противников, появлению новых лжепророков также не прекращалось, одного из них, увлекшего целые толпы приверженцев в пустыню обещанием чудесного избавления их от римского рабства, Фест преследовал вооруженной силой. При Фесте произошел также серьезный конфликт между Агриппой II и прокуратором, с одной стороны, и умеренной благочестивой партией иерусалимских граждан, с другой. Агриппе вздумалось построить новый этаж на замке Асмонеев для того, чтобы обрести в нем обсервационный пункт для наблюдения за всем тем, что происходит в храме; священники возмутились по­ступком царя и возвели на внутренней западной галерее стену, которая закрывала храм от нескромных глаз Агриппы; но эта стена скрывала храм и от внешней галереи, где в праздничные дни были расставлены римские военные посты. Фест потребовал поэтому разрушения новосооружен­ной стены; иудеи же никак не соглашались, так как это, по их понятиям, было бы равносильно разрушению части храма. Дело было предоставлено на суд императора Нерона, который, благодаря заступничеству жены его Поппеи, питавшей расположение к иудаизму, решил спор в пользу иудеев. (И. Д. XX, 8, 11).

[87] Клазоменский грек, жена которого, Клеопатра, состояла в дружеских отношениях с Поппеей. Покровительство могущественной императрицы и дозволяло Флору действовать в Иудее безнаказанно, по своему произволу (И. Д. XX, 11, 1).

[88] До этого места Иосиф доводит свои „Иудейские древности". Охарактеризовав в общих чертах личность последнего прокуратора, автор в за­ключении этой книги говорит: „Одним словом, Флор был тот, который довел нас до того, что мы предприняли войну с римлянами; ибо мы реши­лись лучше сразу погибнуть, чем капля по капле истекать кровью.

[89] Посредством подкупа Берилла (так следует читать И. Д. XX, 8, 9, а не Бурр), секретаря Нерона.

[90] Македонское название месяца, соответствующего еврейскому месяцу Ияру (Май).

[91] Египетские писатели распространили по древнему миру молву, что ев­рейский народ был одолим проказой и вследствие этого он жил изолированным в Египте, а потом изгнан оттуда (Против Апиона I, 26). Поступок кесарийца заключал в себе таким образом намек на эту клевету, так как по Моисееву законодательству прокаженные, исцелившись от своей болезни, должны были принесть в жертву птиц (Левит, 14).

[92] Этой казни подвергались обыкновенно рабы.

[93] После смерти Ирода, царя Халкиды, за которым она была замужем, она вышла за киликийского царя Полемона, принявшего из-за нее иудейство. Но брак этот был недолговечен: Вереника разошлась с своим новым мужем и возвратилась опять к своему брату, Агриипе (И. Д. XX, 7, 3).

[94] Предместье города.

[95] Уничтожение колоннады, чрез которую гарнизон мог иметь постоян­ный доступ ко храму, признавалось первым официальным актом отпаде­ния иудеев от римского владычества. Этот акт был таким образом совершен среди боевого смятения и против ожидания самих даже тех евреев, которых Иосиф называет мятежниками.

[96] Флор видел ясно, что дальнейшее его пребывание в Иерусалиме ста­новится для него опасным.