(И. Д. XV. 8—11. XVI. 5. 7)
Города, восстановленные и вновь построенные и другие строения, возведенные Иродом. Его щедрость и великодушие по отношению к другим народам. Успех, которым он пользовался во всем.

1) На пятнадцатом году своего царствования (92 до раз. хр.) Ирод заново отстроил храм, расширил место храма вдвое против прежнего и окружил его стеной—все с неимоверными затратами, с беспримерной роскошью и великолепием[140]. Об этой роскоши свидетельствовали, в особенности, большие галереи вокруг храма и цитадель, возвышавшаяся на север от него. Первые он построил от самого основания, а ци­тадель он с огромными затратами перестроил наподобие дворца и назвал ее в честь Антония, Антонией[141]. Свой собственный дворец он построил в верхнем городе, и два громаднейших, красивейших здания с которыми даже храм не выдерживал сравнения, он назвал по имени своих друзей: Цезарионом и Агриппионом.

2) Но не одними только единичными зданиями он запечатлевал их память и имена: он шел еще и дальше и строил в честь их целые города. В стране самарян он построил город, который обвел очень красивой стеной, имевшей до двадцати стадий в окружности, поселил в нем 9000 жителей, наделил последних самой плодородной землей, выстроил в средине нового города большой храм в честь Цезаря. Обсадил его рощей на протяжении трех с половиной стадий и назвал город Себастой. Населению он дал образцовое общественное управление[142].

3) Когда Август подарил ему новые области, Ирод и там выстроил ему храм из белого мрамора у истоков Иордана, в местности, называемой Панионом[143]. Здесь находится гора с чрезвычайно высокой вершиной; под этой горою, в ложбине, открывается густо оттененная пещера, ниспадающая в глубокую пропасть и наполненная стоячей водой неизмеримой глубины; на краю пещеры бьют ключи. Здесь, по мнению некоторых, начало Иордана. Более обстоятельно мы поговорим об этом ниже (III, 10, 7).

4) И в Иерихоне, между крепостью Кипром[144] и старым дворцом[145], царь приказал воздвигнуть новое, лучшее и более удобное здание, назвав его именем своего друга. Словом—не было во всем государстве ни одного подходящего места, которое бы он оставил без памятника в честь императора. Наполнив храмами свою собственную страну, он украсил зданиями также и вверенную ему провинцию и во многих городах воздвигал Цезареи[146].

5) Заметив, что Стратонова Башня—город в прибрежной полосе,— клонится к упадку, он, в виду плодородной местности, в которой она была расположена, уделил ей особенное свое внимание. Он заново построил этот город из белого камня и украсил его пышными двор­цами; здесь в особенности он проявил свою врожденную склонность к великим предприятиям. Между Дорей и Иоппией, на одинаковом расстоянии от которых лежал в средине названный город, на всем протя­жении этого берега не было гавани. Плавание по Финикийскому берегу в Египет совершалось, по необходимости, в открытом море в виду опас­ности, грозившей со стороны африканского прибережья: самый легкий ветер подымал в прибрежных скалах сильнейшее волнение, которое распространялось на далекое расстояние от берега. Но честолюбие царя не знало препятствий: он победил природу,—создал гавань большую, чем Пирей[147] и превосходившую его многочисленностью и обширностью якорных мест.

6) Местность ни в каком отношении не благоприятствовала ему; но именно препятствия возбуждали рвение царя. Он хотел воздвигнуть соору­жение, которое по силе своей могло противостоять морю и которое своей красотой не давало бы возможности даже подозревать перенесенные труд­ности. Прежде всего он приказал измерить пространство, назначенное для гавани; затем он велел погружать в море на глубину двадцати сажен камни, большая часть которых имела пятьдесят футов длины, девять футов высоты и десять—ширины, а другие достигали еще больших размеров. После того, как глубина была выполнена, построена была надводная часть плотины шириною в двести футов: на сто футов ширины плотина была выдвинута в море для сопротивления волнам—эта часть называлась волноломом; другая же часть в сто футов ширины служила основанием для каменной стены, окружавшей самую га­вань. Эта стена местами была снабжена чрезвычайно высокими башнями, самая красивая из которых была названа Друзионом, по имени пасынка императора, Друза.

7) Масса помещений была построена для приема прибывавших на судах грузов. Находившаяся против них кругообразная площадь доста­вляла много простора для гулянья высаждавшимся на сушу мореплавателям. Вход в гавань был на севере, потому что северный ветер там наиболее умеренный. У входа на каждой стороне его находятся три колоссальных статуи, подпираемых колоннами: на левой стороне входа статуи стоят на массивной башне, а на правой стороне—их поддерживают два крепко связанные между собою камня, превышающие своей ве­личиной башню на противоположному берегу. Примыкающие к гавани зда­ния построены из белого камня. До гавани простираются городские улицы, отстоящие друг от друга в равномерных расстояниях[148]. Насупротив входа в гавани стоял на кургане замечательный по красоте и величине храм Августа, а в этом последнем—его колоссальная статуя, не уступавшая, по своему образцу, олимпийскому Зевсу, равно как и статуя Рима, сделанная по образцу Аргосской Юноны. Город он посвятил всей области, гавань — мореплавателям, а часть всего этого творения— кесарю и дал ему имя Кесареи (Цезареи)[149].

8) И остальные возведенные им постройки: амфитеатр, театр и рынок были также достойны имени императора, которое они носили. Дальше он учредил пятилетние состязательные игры, которые он также назвал именем Цезаря. Открытие этих игр последовало в 192 олим­пиаде: Ирод сам назначил тогда богатые призы, не только для первых победителей, но и второстепенных и третьестепенных из них[150]. Разрушенный в войнах приморский город Анфедин (4, 2) он также отстроил и назвал его Агриппиадой. От избытка любви к этому своему другу, он даже приказал вырезать его имя на устроенных им храмовых воротах (в Иерусалиме).

9) И в сыновней любви никто его не превосходил, ибо он отцу своему соорудил памятник. В прекраснейшей долине[151] в местности, орошаемой водяными потоками и покрытой деревьями, он основал новый город и назвал его в память своего отца Антипатридой[152]. По имени матери своей он назвал Кипром ново-укрепленную им крепость, чрез­вычайно сильную и красивую, возвышавшуюся над Иерихоном. Брату своему, Фазаелю, он посвятил Фазаелеву Башню в Иерусалиме, вид и великолепие которой мы опишем ниже (V, 4, 3). Имя Фазаелиды он дал также и городу, основанному им близ глубокой долины, тянущейся к северу от Иерихона.

10) Увековечив таким образом своих родных и друзей, он позаботился также о собственной своей памяти. На горе, против Аравии, он построил крепость, которую назвал, по своему собственному имени, Иродионом. Тем же именем он назвал сводообразный холм на 60 стадиях от Иерусалима[153], сделанный руками человеческими и украшенный роскошными зданиями: верхнюю часть этого холма он обвел круглыми башнями, а замкнутую внутри площадь он застроил столь величествен­ными дворцами, что не только внутренность их, но и наружные стены, зубцы и крыши отличались необыкновенно богатыми украшениями. С грандиозными затратами он провел туда из отдаленного места обильные запасы воды. Двести ослепительно-белых мраморных ступеней вели вверх к замку, потому что холм был довольно высок и целиком составлял творение человеческих рук. У подошвы его Ирод выстроил другие хоромы для помещения утвари и для приема друзей. Изобилие во всем придало замку вид города[154], а занимаемое им пространство— вид царского дворца.

11) После всех этих многочисленных строений, Ирод начал про­стирать свою княжескую щедрость также и на заграничные города. В Триполисе[155], Дамаске и Птоломаиде[156] он устроил гимназии; Библос[157] получил городскую стену; Берит[158] и Тир[159]—колоннады, галереи, храмы и рынки; Сидон[160] и Дамаск—театры; морской город Лаоди­кея[161]—водопровод, Аскалон—прекрасные купальни, колодцы и, кроме того, колоннады, возбуждавшие удивление своей величиной и отделкой; другим он подарил священные рощи и луга. Многие города получили от него даже поля и нивы, как будто они принадлежали к его цар­ству. В пользу гимназий иных городов он отпускал годовые или постоянные суммы, обусловливая их, как например в Кое, назначе­нием в этих гимназиях на вечные времена состязательных игр с призами. Сверх всего этого, он всем нуждающимся раздавал даром хлеба. Родосцам он неоднократно и при различных обстоятельствах давал деньги на вооружение их флота. Сгоревший пифийский храм он еще роскошнее отстроил на собственные средства. Должно ли еще упомянуть о подарках, сделанных им ликийцам или самосцам, или о той расточительной щедрости, с которой он удовлетворял самые разнообразные нужды всей Иоппии? Разве Афины и Лакедомония, Никополис и Мизийский Пергам не переполнены дарами Ирода? Не он ли вымостил в Сирийской Антиохии болотистую улицу, длиной в 20 стадий, гладким мрамором, украсив ее для защиты от дождя столь же длинной колон­надой.

12) Можно, однако, возразить, что все эти дары имели значение лишь для тех народов, которые ими воспользовались. Но то, что он сделал для жителей Илиды было благодеянием не для одной Эллады, а для всего мира, куда только проникала слава олимпийских игр. Когда он увидел, что эти игры, вследствие недостатка в деньгах, пришли в упадок и вместе с ними исчезал последний памятник древней Эллады, Ирод в год олимпиады, с которым совпала его поездка в Рим, сам выступил судьей на играх и указал для них источники дохода на будущие времена, чем и увековечил свою память, как судьи на состязаниях[162]. Я никогда не приду к концу, если захочу рассказать о всех случаях сложения им долгов и податей; примером могут слу­жить Фазаелида и Валанея, а также города на киликийской границе, которым он доставлял облегчение в ежегодных податях. В большин­стве случаев его щедрость не допускала даже подозрения в том, что, оказывая чужим городам больше благодеяний, чем их собственные властители, он преследует этим какие-либо задние цели[163].

13) Телосложение его соответствовало его духу. Он с ранней моло­дости был превосходный охотник, и этим он в особенности был обязан своей ловкости в верховой езде. Однажды он в один день убил сорок животных (тамошняя сторона воспитывает, между про­чим, диких свиней; но особенно изобилует она оленями и дикими ослами). Как воин, Ирод был непобедим; также и на турнирах многие страшились его, потому что они видели, как ровно он бросает свое копье и как метко попадает его стрела. При всех этих телесных и душевных качествах ему покровительствовало и счастье: редко когда он имел неудачу в войне, а самые поражения его являлись всегда следствием или измены известных лиц, или—необдуманности его солдат.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

(И. Д. XV, 2, 3, 6, 7)
О смерти первосвященников Аристовула и Гиркана, а также жены Ирода, Мариаммы[164] .

1) Внешнее счастье Ирода было, однако, омрачено горькими испыта­ниями в собственной его семье, и виновницей его несчастья была именно его жена, которую он так нежно любил. Вступив на престол, он удалил свою прежнюю жену, Дориду, которая была родом из Иеруса­лима и на которой он женился, когда еще вел жизнь частного чело­века (12,3),—и женился на Мариамме, дочери Александра, сына Аристо­вула (17,8). Этот союз сделался для него источником семейных раздоров еще раньше; но неурядицы увеличились еще больше после его воз­вращены из Рима. Сперва он из-за сыновей, прижитых им с Ма­риаммой, изгнал из Иерусалима своего сына от Дориды, Антипатра, дозволив ему являться в город только в праздники. После он ли­шил жизни деда своей жены, Гиркана, прибывшего к нему из Парфии и навлекшего на себя его подозрение в заговоре. Барцафарн, при своем вторжении в Сирию, взял Гиркана в плен (13,11), но соплемен­ники его по ту сторону Евфрата, тронутые его печальной судьбой, выпро­сили ему свободу. Если б он слушался их предостережений и не ехал к Ироду, то он бы не потерял жизни; но брак его внучки был для него приманкой, принесшей ему смерть. Надеясь на родственный узы с Иродом и преследуемый гнетущей тоской по родине, он отправился туда. Впрочем, Ирода он возбудил против себя не потому, что действи­тельно стремился к царству, а потому, что тот сознавал, что корона принадлежит Гиркану[165].

2) Из пятерых детей, которых родила ему Мариамма, были две дочери и три сына. Младший из них воспитывался в Риме и там умер; старшие два сына, частью вследствие высокого происхождения их матери, частью потому, что они родились, когда их отец носил цар­ский титул, были воспитаны по-царски; главным же образом это за­ботливое воспитание было вызвано любовью Ирода к Мариамме—любовью, которая с каждым днем все сильнее разгоралась и до того поглощала его существо, что он даже не чувствовал тех огорчений, которые он испытал из-за любимой им женщины. Ибо, как велика была его лю­бовь к ней, так же велика была ее ненависть к нему; а так как ее отвращение к нему было основано на совершенных им поступках, а сознание, что она любима, сообщала ей смелость, то она открыто уко­ряла его в том, что он сделал с ее дедом, Гирканом, а также братом ее, Аристовулом. И последнего, не взирая на его юность, Ирод не пощадил, а убил после того, как он этого семнадцатилетнего юношу возвел в сан первосвященника. Когда Аристовул в день праздника, одетый в священном облачении, выступил пред алтарем, заплакал весь собравшийся народ. Это одно уже решило судьбу юноши: в ту же ночь он был отослан в Иерихон и там, по приказанию Ирода, был утоплен галатами в пруде[166].

3) В этом Мариамма упрекала Ирода и осыпала жестокой бранью также его мать и сестру. Царь сам, покоряясь своей страстной любви, спокойно выслушивал ее упреки; но в сердцах женщин поселилась глубокая вражда, и они обвинили ее (что по их расчету должно было произвести на Ирода самое сильное впечатление) в супружеской измене. К числу многих интриг, сплетенных ими с целью подтверждения об­винения, принадлежал рассказ о том, что она послала свой портрет Антонию[167]в Египет и так в своей непомерной похотливости заочно показала себя человеку, который всем известен был за сластолюбца и который мог прибегнуть к насилию. Эта весть как громом поразила царя. Любовь и без того сделала его в высшей степени ревнивым; но тут он вспомнил еще об ужасах Клеопатры, погубившей царя Лиза­ния и араба Малиха[168]. Ему казалось, что не только обладание женой, но собственная жизнь его подвержена опасности.

4) Собравшись в путь, он вверил свою жену Иосифу, мужу своей сестры Соломии—человеку вполне надежному и вследствие близкого род­ства преданному ему—и приказал ему втайне лишить жизни Мариамму, если его убьет Антоний[169]. Иосиф же открыл эту тайну царице—отнюдь не с злым намерением, а только для того, чтобы показать царице, как сильна любовь царя, который и в смерти не может остаться в разлуке с нею. Когда Ирод, по своем возвращении, в интимной бе­седе клялся ей в своей любви и уверял ее, что никогда другая жен­щина не может сделаться ему так дорога, царица возразила: «О да, ты дал мне сильное доказательство твоей любви тем, что ты приказал Иосифу убить меня!»

5) Едва только Ирод услышал эту тайну, он, как взбешенный, воскликнул: «Никогда Иосиф не открыл бы ей этого приказания, если б не имел преступных сношений с нею».  Свирепый от гнева он вско­чил со своего ложа и бегал взад и вперед в своем дворце. Этот момент, столь удобный для инсинуаций, подстерегла его сестра Саломия и еще больше усилила подозрение против Иосифа. Обуреваемый ревностью, он отдал приказ немедленно убить их обоих[170]. Но вслед за страстной вспышкой, вскоре настало раскаяние; когда гнев улегся в нем, вновь воспламенилась любовь. Так сильно пылала в нем страсть, что он даже не хотел верить ее смерти, а мучимый любовью, взывал к ней, как к живой, пока, наконец, приученный временем, он так же горестно оплакивал мертвую, как горячо любил живую[171].

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

(И. Д. XV, 10, 1. ХVI, 1, 3, 4)
Оклеветание сыновей Мариаммы. — Предпочтение, оказанное Антипатру. — Ирод обвиняет их перед Цезарем, но затем опять примиряется с ними.

1) Сыновья унаследовали ненависть своей матери. Злодейство отца заставило смотреть на него, как на врага. Так они смотрели на него еще будучи в Риме, где они оканчивали свое образование; по возвраще­нии же в Иерусалим, они еще больше укрепились в этом мнении. Не­приязнь их росла с годами и проявилась, наконец, наружу в откровенных речах и беседах, когда они достигли брачного возраста и же­нились: один на дочери своей тетки, Саломии, оклеветавшей его мать, а другой—на дочери каппадокийского царя, Архелая. Их смелостью вос­пользовались интриганы, и вскоре царю донесено было в довольно ясной форме, что оба его сына затевать против него недоброе; что один из них, зять Архелая, полагаясь на содействие тестя, готовится бежать с целью обвинить его (Ирода) пред Цезарем. Под влиянием этих более чем, достаточных науськиваний, Ирод возвратил к себе своего сына от Дориды, Антипатра, которого он избрал, как защиту против других своих сыновей, и стал всячески отличать его пред этими последними[172].

2) Эта перемена была для них невыносима. Видя, как сын, рожден­ный от матери простого происхождения, все больше возвышается над, ними—потомками благородного и славного дома, они не могли скрывать свое неудовольствие и при каждой новой нанесенной им обиде давали волю своему гневу. Так они с каждым днем все больше проникались злобой; Антипатр же между тем старался чем скорее достигнуть своей цели: льстя с большим умением своему отцу, он в то же время изобретал всевозможные интриги против братьев, клеветал на них лично и посредством других, пока, наконец, не лишил их всяких надежд на престол. Он не только значился уже в завещании и в общественном мнении престолонаследником, но был даже послан к Цезарю, как будущий царь, со всей свитой и пышностью царя; только короны ему не доставало. Мало-помалу его влияние возросло до того, что он ввел свою мать в покои Мариаммы. Двумя орудиями, которыми он действовал против братьев, лестью и клеветой, он довел отца до того, что он даже задумал казнить их.

3) Одного из них, Александра, он поволок в Рим и обвинил его пред Цезарем в том, что он хотел отравить его ядом. Сна­чала Александр едва мог выразить словами свое возмущение. Но, увидев пред собою судью более опытного, чем Антипатр, и более разумного, чем Ирод, он опомнился и, умалчивая, из почтения к отцу, о поступках последнего, он тем решительнее отвергал его обвинения. Доказав также невинность своего брата, находившегося в одинаковой с ним опасности, он начал горько жаловаться императору на ковар­ство Антипатра и на испытываемые ими обиды и унижения. Кроме чи­стоты совести, ему в этом случае помогла еще сила красноречия, ибо он был выдающийся оратор. Когда он в заключении прибавил еще: «пусть отец, если он желает, умертвит своих детей, но пусть не возводит на них такого тяжкого обвинения»[173],—тогда все присутствую­щие были тронуты до слез, а на самого императора это произвело такое глубокое впечатление, что он отверг обвинение и тут же помирил с ним Ирода. Условия мира были таковы, что они должны во всем пови­новаться отцу, а последний может завещать корону кому пожелает.

4) После этого царь возвратился из Рима к себе домой. С виду он хотя отказался от обвинения, но внутренне он еще не был свободен от подозрения. Провожал его Антипатр — виновник раздора. Открыто он, конечно, из боязни пред посредником мира, не осмели­вался обнаружить свою вражду. Плывя мимо Киликии, они высадились на Элеузу[174], где Архелай их очень радушно принял, благодарил за спа­сение зятя и от всей души приветствовал состоявшийся мир, тем больше, что он сам обращался раньше к своим друзьям в Риме с письменными просьбами содействовать Александру в его процессе с отцом. Он провожал их до Зефириона и дал им подарки, стоимость которых оценивалась тридцатью талантами.

5) По прибытии в Иерусалим, Ирод собрал народ, представил ему своих трех сыновей, отдал отчет о своей поездке, вознес бла­годарность Богу, а также императору, положившему конец раздорам в его семье и восстановившему между сыновьями согласие, имеющее больше значения чем власть.

«Это согласие, продолжал он, я желаю укрепить еще больше. Император предоставил мне полную власть в государстве и выбор преем­ника. Стремясь теперь, без ущерба для моих интересов, действовать в духе его начертаний, я назначаю царями этих трех сыновей и молю прежде Бога, а затем вас присоединиться к этому решению. Одному старшинство, другим высокое происхождение дают право на престолона­следие, а обширность государства могла бы дать место еще для некоторых. Император помирил их, отец вводит их во власть. Примите же этих моих сыновей, даруйте каждому из них, как повелевает долг и обычай, должное уважение по старшинству; ибо торжество того, который почитается выше своих лет, не может быть так велико, как скорбь другого, возрастом которого пренебрегают. Кто бы из родственников и друзей не состоял в свите каждого из них, я всех утвержу, но эти должны ручаться мне за сохранение солидарности между ними; ибо я слишком хорошо знаю, что ссоры и дрязги происходят от злонамеренности окружающих; когда же последние действуют честно, тогда они сохраняют любовь. При этом я объявляю мою волю, чтоб не только мои сыновья, но и начальники моего войска, пока еще повинова­лись исключительно мне, потому что не царство, а только честь царства я передаю моим сыновьям: они будут наслаждаться положением царей, но тяжесть государственных дел будет лежать на мне, хотя я и не охотно ношу ее[175]. Пусть каждый подумает о моих годах, моем образе жизни и благочестии. Я еще не так стар, чтобы на меня уже можно было махнуть рукой, не предаюсь я роскоши, которая губит и молодых людей, а божество я всегда так чтил, что могу надеяться на самую долговечную жизнь. Кто с мыслию о моей смерти будет льстить моим сыновьям, тот в интересах же последних будет наказан мною. Ведь не из зависти к ним, выхоленным мною, я урезываю у них излишние почести, а потому, что я знаю, что лесть делает молодых людей надменными и самоуверенными. Если поэтому каждый из их окружающих будет знать, что за честное служение он получит мою личную благодарность, а за сеяние раздора он не будет вознагражден даже тем, к кому будет отнесена его лесть, тогда я надеюсь, все будут стремиться к одной цели со мною, которая вместе с тем и есть цель моих сыновей. И для этих последних полезно, чтоб я остался их владыкой и в добром согласии с ними. Вы же, мои добрые дети, пом­ните прежде всего священный союз природы, сохраняющий любовь даже у животных; помните затем императора, зиждителя нашего мира, и, наконец, меня, вашего родителя, который просит вас там, где он может приказывать,—оставайтесь братьями! Я даю вам царские порфиры и царское содержание и взываю к Богу, чтобы он охранял мое реше­ние до тех пор, пока вы сохраните согласие между собою». После этих слов он нежно обнял каждого из своих сыновей и распустил собра­ние. Одни искренно присоединились к выраженным Иродом пожеланиям, другие же, падкие к переворотам, не обратили на них ни малейшего внимания.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

(И. Д. XV. 7, 2—8, 3)
Злокозненность Антипатра и Дориды.—Глафира—виновница ненависти  к Але­ксандру.—Помилование Ферора, заподозренного, и Саломии, уличенной в заговоре.—Евнухи Ирода подвергаются пытке, Александр заключается в тюрьму.

1) Сами братья, расставшись друг с другом, унесли с собою свою вражду. Их взаимное недоверие увеличилось еще больше против преж­него. Александр и Аристовул увидели себя уничтоженными тем, что за Антипатром действительно утверждены права старшинства; Антипатр не мог простить братьям уже одно то, что они были поставлены бли­жайшими после него. Но в то время, когда последний умел хранить свои мысли при себе и весьма искусно скрывать свою ненависть к братьям, те, как люди благородного происхождения, высказывали все вслух. Мно­гие усердно старались разжигать их неудовольствие, но еще больше, чем действительные друзья, вкрадывались в их доверие шпионы. Каждое слово Александра переносилось к Антипатру и препровождалось от него с прибавками к Ироду. Даже самые невинные выражения не проходили для него безнаказанно: его слова преднамеренно искажались; а когда он позволял себе какую-нибудь откровенность, то к простодушным и ни­чего незначащим выражениям прибавлялись самый ужасные небылицы. К тому еще Антипатр исподтишка подсылал к нему людей, ко­торые всегда подзадоривали его для того, чтобы ложь могла быть под­тверждена хоть какими-нибудь ссылками; а если удавалось доказать хоть кое-что из того, что распространялось молвой, то уже и все остальное считалось заслуживающим веры. Его же собственные друзья были или по натуре своей очень молчаливы, или приведены в молчание подарками. Жизнь Антипатра не без справедливости можно назвать таинственным служением злу, ибо и приближенных Александра он, или подкупами или коварной лестью, которой он все побеждал, сделал изменниками, и они воровским образом передавали ему обо всем, что там говори­лось или происходило. Действуя осторожно и с ловкостью актера прокла­дывая всякой клевете дорогу к Ироду, он пользовался услугами подставных доносчиков, а сам оставался под личиной добродетельного брата. Если царю что нибудь доносилось против Александра, то Анти­патр, как будто случайно, являлся к Ироду и опровергая, сначала ложные слухи, но тут же своими объяснениями мало помалу делал их опять вероятными и таким образом снова возбуждал негодование царя. Все интриги были направлены к одной цели: возбудить против Алек­сандра подозрение в том, что он намеревается убить своего отца. И ничто не придавало этим клеветам большего вероятия, как когда Антипатр принимал на себя роль защитника.

2) Раздраженный всем этим Ирод, по мере того, как отстранял от себя обоих юношей, все более и более сближался с Антипатром. Вместе с царем отвратились от двух братьев все придворные: одни добровольно, другие по приказанию, как например, Птоломей ближайший друг царя,—братья царя и вся его фамилия; Антипатр значил теперь все; и, что больше всего оскорбляло Александра, мать Антипатра также сделалась всемогущей[176]. Ее наветы всегда были направлены против них; она ненавидела их не только как злая мачеха, преследующая своих пасынков, но как рожденных от царицы. Все теперь раболепствовало пред Антипатром, виды которого сделались столь блестящи, а Александра покинули все его друзья до последнего, так как царь обратился ко всем вельможам с приказом прекратить всякие сношения, как лично с Александром, так и с его окружающими. Этот приказ напугал не только внутренних друзей, но и внешних, так как император предоставил царю никому еще не дарованное право, преследовать бегущих от него людей даже в чужих, не принадлежащих ему странах. А между тем юноши не знали даже, какая опасность им грозит, вслед­ствие чего они, по неосторожности своей, тем скорее приближались к ней. Никогда отец не порицал их открыто в глаза; только холодное его обращение и постоянная раздражительность заставляли их догадываться о причинах. Антипатр настроил враждебно против братьев также и их дядю Ферора, равно и тетку, Саломию[177], с которой он для того, чтобы натравить ее на них, обходился так интимно, как будто она была бы ему женой. Ее вражду разжигала еще жена Александра, Гла­фира, которая с гордостью перебирала своих благородных предков и, возведя свое происхождение до Темена[178] по отцовской линии и до Дария[179], сына Гистаспа по материнской, возомнила себя владычицей всех женщин в царском доме. Сестру Ирода она часто дразнила ее низким происхождением; точно также она поступала с его женами, которых он выбирал себе единственно из-за их красоты, нисколько не заботясь об их происхождении (Ирод имел много жен, так как законы иудеев разрешают им многоженство, а Ироду это пришлось по вкусу). Хвастов­ство и оскорбительные речи Глафиры сделали их всех врагами Алек­сандра.

3) Аристовул также восстановил против себя и без того уже ожесточенную Саломию, не смотря на то, что она приходилась ему тещей (23,1). Аристовул всегда стыдил свою жену ее низким происхождением[180]: в то время, когда его брат женился на царице, он получил в жены простую мещанскую дочь. Со слезами рассказывала об этом его жена своей матери, Соломии, прибавив еще, будто Александр и его брат грозили, что, как только они сделаются царями, они матерей остальных братьев посадят за ткацким станком, вместе с чернью, а самих братьев обратят в сельских старост, так как они, как те презрительно выражались, так превосходно вышколены. Саломия не могла преодолять свою злобу и донесла обо всем Ироду; а так как она жаловалась на собственного своего зятя, то ей поверили. Еще одна сплетня возбуждала гнев царя: ему говорили, что братья часто взывают к имени своей матери, сквозь стоны проклиная отца; а если он то или другое платье Мариаммы дарит остальным своим женам, то они гро­зили каждый раз, что вместо царских одеяний им вскоре придется напя­лить на себя волосяницы.

4) Как ни боялся царь гордости юношей, он тем не менее не терял надежды на их исправление. Готовясь к поездке в Рим, он пригласил их даже к себе, проронил несколько угроз, как царь, но в общем говорил с ними, как отец, увещевал их любить братьев и обещал простить прошлые их ошибки, если они исправятся в будущем. Они опровергли возведенные на них обвинения, называя их вы­мышленными, и сказали: их поведение может вполне подтвердить их защиту, но и царь, с своей стороны, должен положить предел этим наушничаньям и не доверять им так легко, ибо никогда не будет не­достатка в ложных наветах против них, пока ложь будет находить себе веру.

5) Такими речами они хотя скоро успокоили отца и устранили времен­ную опасность; но тем печальнее сделались их виды на будущее. Они только теперь узнали о вражде Саломии и своего дяди Ферора. Оба были опасны и бессердечны, а Ферор к тому был еще могущественный противник, ибо он состоял сорегентом Ирода, только без короны, имел 100 талантов собственных доходов, пользовался также доходом всего заиорданского края, как подарком от своего брата, который, с разре­шения императора, сделал его еще тетрархом и удостоил его браком с царской принцессой, женив его на сестре своей жены. По смерти этой жены он назначил ему свою старшую дочь и 300 талантов приданого. Правда, Ферор из любви к одной рабыне уклонился от женитьбы на царской дочери, и Ирод, отдав свою дочь за своего племянника[181], павшего впоследствии в войне с парфянами, остался очень недоволен отказом Ферора. Но вскоре, однако, он, снисходя к его любовной страсти, забыл эту обиду.

6) Уже раньше, когда жила еще царица[182], Ферор обвинялся в покушении на отравление царя. Теперь же выступило такое множество обви­нителей, что Ирод, как ни любил он искренно брата, все-таки должен был поверить показаниям и стал его опасаться. Подвергая пыткам многих из заподозренных, он добрался, наконец, и до друзей Ферора. На допросе никто из них не сознался в формальном заговоре против жизни царя; но было указано на то, что Ферор собирался увести свою возлюбленную[183] и вместе с ней бежать к парфянам и что муж Саломии, Костобар[184] (за него царь выдал свою сестру после того, как первый ее муж (22, 4, 5), обвиненный в супружеской измене, был казнен) готов был споспешествовать плану бегства. Сама Саломия тоже не оста­лась свободной от обвинений: брат ее Ферор обвинял ее в том, что она тайно обручилась с Силлаем, наместником аравийского царя Обода, смертным врагом Ирода[185]. Хотя она была вполне уличена в этом и многих других проступках, раскрытых Ферором, она тем не менее была помилована; да и самого Ферора царь объявил свободным от всех тяготевших над ним обвинений.

7) Так надвигалась семейная буря на Александра и разразилась все­цело над его головой. Между царскими евнухами были три, — пользо­вавшиеся особенным доверием Ирода, как это видно было из тех обязанностей, которые им вверялись: один был его виночерпием, другой хлебодаром, а третий приготовлял его ложе и сам спал в его близости. Этих трех евнухов Александр, посредством больших подарков, сделал орудиями своей похотливости. Царь узнал об этом и приказал допросить их под пытками. В развратных похождениях они тотчас же признались, но кроме того они рассказали еще какими обещаниями они были обольщены. «От Ирода, говорил Александр, им нечего ожидать многого; он старый повеса, красящий себе волосы, но чрез это он же не может казаться им молодым; пусть только они слушаются его, Александра: скоро он силой отнимет власть у Ирода, отмстить своим врагам, а друзей сделает богатыми и счастливыми, и прежде всего их самых. Знатнейшие люди давно уже присягнули ему втихомолку и обещали ему свое содействие, а высшие и низшие офицеры в армии имеют с ним тайные совещания».

8) Эти показания до такой степени устрашили Ирода, что в первое время он даже не осмеливался действовать открыто; он разослал тайных разведчиков, которые шныряли по городу денно и нощно и должны были докладывать ему обо всем, что они замечали, видели и слышали: кто только навлекал на себя подозрение, немедленно был лишен жизни. Двор переполнился самыми ужаснейшими преступлениями. Каждый измышлял обвинения, каждый клеветал, руководствуясь личной или партий­ной враждой, и многие злоупотребляли кровожадным гневом царя, обра­щая его против своих противников. Ложь мгновенно находила себе веру, и едва только произнесено было обвинение, как уже совершалась казнь. Случалось часто, что только что обвинявший сам был обвинен и вместе со своей жертвой шел на казнь, ибо царь, из опасений за свою собственную жизнь, осуждал без следствия и без суда. Его дух был до того помрачен, что он не мог ласково глядеть на людей, хотя совершенно невинных, даже к друзьям своим он относился в высшей степени недружелюбно. Многим из них он прекратил доступ ко двору, а кого не постигла его рука, того он уничтожал жестокими словами.

9) Антипатр пользовался несчастьем Александра. Теснее сплотил он вокруг себя всю ораву своих родственников, и вместе с ними пускал в ход всевозможные клеветы. Ложными доносами и изветами он вместе со своими друзьями нагнал на царя такой страх, что последнему всегда мере­щился Александр и не иначе, как с поднятым над ним кинжалом. Он приказал, наконец, схватить его внезапно и заковать в кандалы. Вслед затем он начал подвергать пыткам его друзей. Большинство из них умирало молча, не выдавая больше того, что они в действительности знали, но те, которые были доведены пытками до лжесвидетельства, показали, что Александр и брат его Аристовул посягали на жизнь царя; они будто выжидали только случая, чтобы убить отца на охоте и тогда бежать в Рим. Как ни были невероятны эти признания, исторгнутые под страхом смерти, но царь охотно им поверил, оправдывая таким образом заточение сына мнимой справедливостью этой суровой меры.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

(И. Д. XVI, 8, 5, 6)
Архелай мирит вновь Ирода с Александром и Ферором.

1) Увидав всю невозможность разубедить своего отца, Александр решил идти смело навстречу опасности. Он сочинил четыре книги, направленные против его врагов. Сознавшись в заговоре, в котором его обвиняли, он, вместе с тем, большую часть своих врагов, и во главе их Ферора и Саломию, выставил своими единомышленниками. Последняя даже раз вторглась к нему в дом и, против его воли, провела с ним ночь. Эти книги, полные многочисленных и тяжких разоблачений против могущественнейших в государстве[186], находились уже в руках Ирода, когда Архелай, озабоченный судьбой своего зятя и дочери, примчался в Иудею. Они нашли в нем очень умного за­ступника, который хитростью отвратил грозные намерения царя. При первой же встрече с последним он воскликнул: «Где это мой пре­ступный зять? Где мне найти голову этого отцеубийцы, чтобы собствен­ными руками размозжить ее? И мою дочь я хочу присоединить к ее драгоценному супругу—будь даже она не причастна в его заговоре, но одним союзом с таким человеком она уже обесчещена. Я должен только удивляться тому долготерпению, которое ты, не смотря на напра­вленный против тебя заговор, проявляешь по отношению к Александру все еще находящемуся в живых. Я спешил сюда из Каппадокии в полной уверенности, что найду его давно уже казненным, и имел в виду вместе с тобою судить и мою дочь, которую я ему дал лишь из высокого уважения к тебе и твоему сану. Теперь же мы должны решить участь их обоих, и если ты чересчур уже подчиняешься отцовскому чувству и слишком мягкосердечен для того, чтобы карать сына, восставшего на твою жизнь, так, давай, обменимся судейскими обязанно­стями, и пусть каждый из нас проникнется гневом другого»!

2) Как ни сдержан был Ирод, но этой патетической речью он сделал его доверчивым. Последний дал ему прочитать записки Алек­сандра, останавливался над отдельными пунктами, обсуждая их вместе с ним. Архелай не упускал случая, чтобы с самого начала чтения пре­следовать свой хитро задуманный план; незаметно для царя, он взвалил всю вину на поименованных в книге лиц, преимущественно же на Фе­рора. Заметив, что его соображения производят впечатление, он сказал: «мы должны расследовать, не замышляли ли кое-чего эти злодеи против юноши вместо того, чтобы он замышлял против тебя. У нас нет пока никакого объяснения тому, что могло побудить его к такому возмутительному преступлению в то время, когда он уже пользовался цар­скими почестями и имел все виды на престолонаследие. Здесь должны быть обольстители, которые стремятся направить легкомыслие молодости на путь преступления; такими людьми бывают обмануты не только юноши, но и старики, благодаря им часто потрясаются знатнейшие фамилии и даже целые царства.

3) Ирод соглашался со всеми этими увещаниями. По мере того, как утихал его гнев против Александра, он все больше ожесточался против Ферора, о котором, главным образом, трактовали те четыре книги. Ферор же, заметив раздраженное состояние царя и всесильное влияние Архелая, не видел никакой возможности выйти с честью из своего опасного положения и только своему бесстыдству он обязан был спасением своей жизни; не думая больше об Александре, он прибег к Архелаю. Последний заявил ему, что он не знает, как выпросить для него поми­лования, так как из массы улик, имеющихся против него, явствует до очевидности, что он помышлял убить царя и что он виновник всех тех бедствий, которые постигли юношу (Александра),—он должен по­этому решиться, откладывая в сторону всякие увертки и укрывательства, признать все пункты обвинения и обратиться к любящему сердцу брата с мольбой о прощении. При таком условии он, с своей стороны, готов сделать все от него зависящее.

4) Ферор последовал этому совету. С подавленным видом, рассчитанным на возбуждение жалости, одетый в черном, он предстал пред Иродом, с плачем упал к его ногам, умоляя, как уже не­однократно это делал, о прощении, объявил себя преступником, со­знался в совершении всего, что ему приписывалось, но каялся в своем безрассудстве и умопомрачении, которое нашло на него под влиянием любви к своей жене[187]. Архелаю удалось таким образом заставить Фе­рора свидетельствовать против себя и самого себя обвинить. Тогда лишь он начал действовать в умиротворяющем духе; гнев Ирода он старался переложить на милость примерами из своей собственной семей­ной жизни. «И я, сказал он, претерпевши от моего брата еще больше обид, покорился все-таки голосу природы, заглушающему в нас при­зывы к мести. Да и в государствах, подобно тому, как и на огромных телах, вследствие их тяжести, образовываются вредные наросты, которые нельзя отрезывать, а необходимо лечить умеренными средствами».

5) Подобными увещаниями он настроил Ирода несколько мягче к Ферору. Но он сам остался при своем прежнем негодовании против Александра и высказывал твердое намерение разлучить с ним свою дочь и увезти последнюю домой. Так он довел Ирода до того, что тот сам выступил ходатаем за своего сына и упрашивал его снова доверить ему свою дочь. Но Архелай с искусным притворством заметил, что он предоставляет царю выдать его дочь за кого он пожелает, только не за Александра: ему, уверял он Ирода, важнее всего сохранить с ним фамильную связь. Тогда Ирод произнес: «он, как подарок, примет из его рук сына, если он не расторгнет брака; они ведь имеют уже детей, и юноша так нежно любит свою жену; если последняя останется при нем, то она может удержать его от дальнейших ошибок, но раз она будет оторвана от него, то это может повести его к отчаянным поступкам; бурные порывы молодости, заключил он, смягчаются именно под влиянием семейных ощущений». Медля и нере­шительно, Архелай уступал и, наконец, помирился с юношей, поми­ривши его вместе с тем и с отцом. Но, прибавил он, необходимо во всяком случае послать его в Рим для того, чтобы он оправдался пред императором, так как Ирод уже успел написать ему обо всем происшедшем.

6) Таким образом Архелай довел до конца свой ловкий маневр, при помощи которого спас своего зятя. Веселье и пиршества по­следовали за заключением мира. Ирод подарил Архелаю пред его отъездом семьдесят талантов, золотой трон, осыпанный драгоценными камнями, евнухов и наложницу, по имени Паннихия. И свита его щедро была наделена, всякий по достоинству своему, подарками. По приказанию Ирода и родственники его поднесли Архелаю великолепные подарки. Ирод и его сановники провожали его до Антиохии.

[140] Когда Ирод объявил о своем намерении перестроить храм, народ ужаснулся: одни боялись, что у него не хватит средств для окончания по­стройки, другие думали, что он подыскивает только предлоги для того, чтобы отнять у народа его святилище. Для устранения этих подозрений Ирод обещал приступить к реставрации храма лишь после заготовки материала и окончания всех подготовительных работ. 1000 подвод было заготовлено для возки камня, нанято 10 000 опытных мастеров и кроме них были обу­чены строительным ремеслам еще и многие священники. Для постройки соб­ственно храма брались мраморные глыбы, имевшие 51/2 саж. длины, 21/2 саж. ширины и 11/2саж. толщины. Внутренняя часть храма окончена была в полтора года; остальные постройки, галереи, колоннады (162 колонны в 4‑х рядах; каждая колонна имела 27 футов длины, а толщину ее только три человека могли охватить руками; колонны оканчивались на верху роскошными капителями коринфской работы) и башни строились беспрерывно в течение восьми лет. Во все эти годы, говорит Иосиф, дожди шли только ночью и не препятствовали работам (сказание это приводится также и в Талмуде). И­ро­дианский храм своим блеском, величием и объемом значительно превосхо­дил храм Зерувавеля и даже Соломона. Собственно святилище достигло 26 саж. высоты, а окружность храма имела 352 сажени (И. Д. XV, II). Подробное описани­е Иродианского храма Иосиф дает ниже; И. В. V, 5: 1—6.

[141] Замок этот впервые был построен Иоанном Гирканом и назывался Варисом (З, 3). Ирод, перестроивши его, соединил его также тайным подземным ходом с восточными воротами храма и здесь, у устья подземелья воздвиг высокую башню для того, чтобы спастись туда в случае неожиданного восстания (И. Д. XV, 11, 7).

[142] Себаста или Августа была построена на месте прежней Самарии. Таким образом главное гнездо искони враждебных иудеям самарян или хутеян, разрушенное и срытое до основания Гирканом I (2, 7), было возрождено Иродом.

[143] Ныне Банея.

[144] См. ниже § 9.

[145] Упоминается во 2 главе § 3.

[146] Общее название великолепных зданий, построенных в честь Августа.

[147] Знаменитая в древности афинская гавань.

[148] По всем городским улицам были проведены продольные и поперечные подземные каналы, которые таким образом были сообщены с морем так, что по одним дождевая вода и нечистоты могли выгоняться в море, а по другим напирала морская вода и очищала каналы (И. Д. XV, 9, 6).

[149] Впоследствии Кезарея сделалась резиденцией римского наместника и со­перничала во влиянии и могуществе с Иерусалимом. В Кесарее ковались цепи для порабощения Иерусалима. В Кесарее еврейская община подвергалась всегда страшным унижениям и преследованиям, послужившими, наконец, одной из причин восстания всего народа против римлян.

[150] Театры и цирки были построены не только в Цезарее и во многих других провинциальных городах с языческим населением, но даже в еврейской столице—Иерусалиме. Здесь же и устраивались пятилетние игры в честь Августа. Целая сеть языческих колоний и сильных крепостей, как Кесарея, Себаста и другие, возникла уже после иерусалимского театра и была вызвана силой необходимости для Ирода, вследствие именно введения им учреждений, столь чуждых еврейским мировоззрениям. Вот как последова­тельный ход этих событий излагается в И. Д. Ирод, стремившийся к эмансипации еврейской религии с римскими нравами, учредил пятилетние игры и с большой, расточительностью построил в Иерусалиме театр и амфитеатр, которые были разукрашены римскими трофеями и орлами. Для привлечения лучших атлетов, наездников и музыкантов были назначены неимоверно высокие призы; для вящего удовольствия зрителей были доставлены редкие экземпляры львов и других диких зверей, которых заставляли состязаться между собою или с людьми. „Эти великолепные зрелища,—говорит Иосиф,— (И. Д. XV, 8, 1), служили для чужеземцев предметом удивления и величайших развлечений; но коренные жители (иудеи) усматривали в них полней­шую разнузданность нравов; им (иудеям) казалось явной жестокостью бро­сать людей на растерзание диким зверям и этим доставлять удовольствие другим людям. Тем более казалось им безбожным заменять такими варвар­скими обычаями отечественные нравы и законы. Народ никак, не мог ми­риться с такими нововведениями, явно клонившимися к переформированию чистого иудаизма на римско-греческий лад. Десять иерусалимских граждан уговорились между собою открыто напасть на Ирода и заколоть его в самом театре; если бы не удалось покончить с самим Иродом, то они решились убить несколько человек из его свиты, лишь бы так или иначе выразить всенародно протест против введенных в Иерусалиме театральных зрелищ. Но один из тайных агентов Ирода раскрыл заговор: как только Ирод вошел в театр, ему было указано на этих десять человек, вооруженных под верхним платьем кинжалами. Ирод считал это невероятным; он не­медленно покинул ложу, удалился к себе во дворец и приказал привести к себе заговорщиков для допроса. Последние не обнаружили ни раскаяния, ни желания отпираться от задуманного ими плана каждый в отдельности при­знавался царю, что он был готов убить его и пожертвовать своей собствен­ной жизнью на благо народа и отчизны. Все десять человек были преданы мучительным казням. Не долго спустя шпион, выдавший заговорщиков и сделавшийся предметом всеобщего презрения, попался в руки толпы: его не только убили, но разорвали на куски и бросили на съедение собакам. Хотя множество граждан присутствовало при этой расправе, но никто не указывал на виновных; только некоторые женщины были принуждены пытками к даче показания. Ирод приказал убить виновников смерти шпиона вместе с их женами и детьми. „Все происшедшее,—говорит далее Иосиф (И. Д. XV, 8, 4),— заставило Ирода глубоко призадуматься. Увидя какую стойкость и неустраши­мое мужество проявляет народ в сохранении своих законов, он счел необходимым принять меры для своей безопасности. Он решил поэтому оцепить со всех сторон враждебный ему народ для того, чтобы не дать ему возможности от этих волнений перейти к открытому восстанию. Так как в городе он уже владел двумя укреплениями, а именно: дворцом, в котором сам жил, а также храмовым замком, который он назвал Антонией, то он построил еще третий бастион на месте прежней Самарии, ко­торый он назвал Себастой, воздвиг против всего народа крепость на месте Стратоновой Башни и назвал ее Цезареей; точно также он построил замок на Большой долине (вероятно Саронской); далее он укрепил еще Гаву в Галилее и Есобонитиду в Перее. Так он настроил во всей стране кре­пости и оцепил ими всю нацию кругом. Все эти города он для собственного обеспечения населил своими солдатами и чужестранцами". Таковы были главные мотивы, побудивши Ирода к основанию столь пышных городов, описанных  Флавием.

Но одними этими мероприятиями Ирод не ограничивался. В другом месте (И. Д. XV, 10, 4) Иосиф рассказывает: „Нововведениями Ирода, на­правленными к тому, чтобы подорвать в самом основании религию и добрые нравы, иудеи были чрезвычайно недовольны, весь народ говорил о них с большим негодованием. Чтобы предупредить открытое восстание, Ирод воспретил всякие собрания граждан; они не имели права ни ходить группами по улицам, ни собираться в частных домах; для соблюдения этого приказа везде были расставлены царские соглядатаи; если же кто был уличен в на­рушении его, тот подвергался строгому наказанию. Многие граждане, частью открыто, частью тайно были уведены в крепость Гирканион и там были за­мучены. Повсюду в городах и селах находились шпионы, которые подстере­гали всякие сходки. Говорят даже, что по ночам он сам переодевался и смешивался с толпой для того, чтобы выведать мнение народа о его царство­вании. Тех, которые не подчинялись ему, он преследовал всевозможными средствами, а других он принуждал присягать ему в верности. Такую клятву он хотел взять с Семайи, Авталиона (президенты синедриона) и их товарищей-фарисеев; но они наотрез отказали ему в этом; тем не менее они были пощажены. Ессеев он также не принуждал к присяге".

[151] Саронской.

[152] Упоминается выше: 4, 7.

[153] На том самом месте, где Ирод одержал победу над иудеями, на­павшими на него в то время, когда он бежал из Иерусалима (13, 8).

[154] Окрестности замка были застроены многочисленными домами, которые в действительности образовали вид города (И. Д. XV, 9, 4),

[155] Ныне Тарабул.

[156] Акко.

[157] Дшебель.

[158] Бейрут.

[159] Сур.

[160] Сайда.

[161] Латакия.

[162] Эллины в знак благодарности дали Ироду звание учредителя олимпийских игр (И. Д. Х VI, 5, 3).

[163] „Не царя мы имели в Ироде, а лютейшего тирана, какой когда-либо сидел на троне. Он убил бесчисленное множество граждан, но участь тех, которых он пощадил, была такова, что они завидовали умершим, ибо он пытал своих подданных не только поодиночке, а мучил целые города. Иностранные города он разукрашивал, а свои собственные—злоупотреблял. Он чужим народам дал подарки, к которым прилипла кровь иудеев. На месте прежнего благосостояния и добрых старых нравов наступила полнейшая нищета и деморализация. Вообще мы терпели от Ирода больше гнета, чем наши предки за всё века, начиная от исхода из Вавилонии''.—Вот что, между прочим, говорили впоследствии иудейские делегаты римскому импе­ратору Августу по поводу царствования Ирода вообще и в частности отно­сительно грандиозных построек и богатых даров, которыми он облагодетельствовал народы Востока и Запада. На деньги, выжатые пытками и убийствами у иудейского народа, занимавшегося преимущественно земледельческим трудом, вознаграждались победители на олимпийских, акцийских и других греческих и римских празднествах; на средства иудеев созидались бога­тейшие языческие города, воспитывалось греческое юношество в гимназиях, устраивались грандиозные зрелища для увеселения римлян, греков и сирийцев, возрождались разрушенные или сожженные языческие храмы, сооружа­лись мраморные дворцы, прокладывались мраморные дороги. Когда у обнищавшего народа уже нечего было взять, Ирод тайно пробрался в гробницу Да­вида и похитил оттуда все сокровища (И. Д. XVI, 7,1). Золотые реки текли из Иудеи по разным направлениям в Сирию, Финикию, Киликию и Малую Азию, текли чрез моря и острова, достигали берегов Италии, Афин и Спарты и повсюду разносили славу о щедрости и великодушии Ирода. Иосиф сопоставляет отношения Ирода к своему собственному народу и чужестранным и из этой параллели выводит весьма меткую характеристику личности Ирода. „Изумительно, в самом деле, говорит он в И. Д. (XVI, 5, 4), видеть в одной душе такие два контраста. Если вспомнить, с какой щедростью и го­товностью Ирод оказывал всякого рода благодеяния всем, обращавшимся за его помощью, то никто, даже тот, который менее всего расположен к Ироду, не может отрицать, что этот человек был от природы до крайно­сти добросердечен. Но с другой стороны, если сообразить, с какой насиль­ственностью и зверской жестокостью он обращался со своими подчиненными и самыми близкими к нему людьми, то необходимо, во всяком случае, при­знать, что это было чуждое для всякого человеческого чувства чудовище. Не­которые поэтому принимают, что это была двойственная натура, которая жила в разладе с самим собою. Я же, напротив, думаю, что обе основные черты его характера происходили из одного и того же источника. Ирод прежде всего был до крайности тщеславен и весь порабощен этой страстью. Ис­ходя из этого чувства, он поэтому всегда старался быть великодушным там, где являлась надежда быть сейчас же прославленным или приобресть себе славу в будущем. Но так как его затраты превышали его силы, то он должен был со всей жестокостью выступать против своих подданных. Все то, что он расточал одному, он должен был насильно выжимать у другого. Так как он хорошо знал, как глубоко ненавидят его подданные за его несправедливости, а переменить обращение с ними он не мог без ущерба для своих доходов, то уже сама народная вражда служила ему поводом к умножению своих богатств. Точно также было с его ближними. Если кто-либо из них говорил то, что ему не нравилось, или не выказывал себя совершеннейшим рабом его, или, наконец, навлек на себя подозрение в посягательстве на его власть, тогда он выходил из себя и неистовство­вал против родственников и друзей, как против врагов,—только потому, что задевали его донельзя чувствительное тщеславие. Что эта страсть была преобладающая в нем, лучше всего доказывают мне те почести, которые он оказывал Цезарю (Августу), Агриппе (зятю Августа) и другим его друзьям. В той же мере, в какой он почитал более могущественных себя, он хотел быть и сам почитаем, а его чрезмерные траты указывали именно на его стремления к почестям. Но так как иудейский народ был сдерживаем от всего этого своими законами, так как он почитал спра­ведливость выше всего и не понимал, как можно чествовать человека хра­мами и статуями, то он состоял не в милости Ирода. В этом, кажется мне, лежит причина бессердечия Ирода к своим близким и подчиненным, рядом с его великодушием к чужим и иноземным народам".

[164] Все эти три казни были совершены Иродом в первые годы своего царствования, еще при жизни протектора его, Антония.

[165] Ирод считал свое положение шатким, пока Гиркан находился в живых и вне его власти: при первом перевороте иудеи могли вызвать его из Парфии и возвратить ему царское достоинство, похищенное узурпатором. Чтобы избавиться от такого опасного соперника, Ирод снарядил в Парфию своего друга, Сарамаллу, первого сирийского богача (13,5), и снабдил его по­дарками и письмами к парфянскому царю, Гиркану и парфянским евреям. Царя и евреев он просил отпустить к нему Гиркана, которому он так много обязан и которому он хочет отдать дань благодарности; Гиркану он писал отдельно, что теперь пришло то время, когда он в состоянии отбла­годарить его за все благодеяния и за спасение ему жизни (Ирод, как из­вестно, будучи еще правителем Галилеи, обвинялся в убийстве и избег смертного приговора синедриона только благодаря заступничеству Гиркана); он пламенно просил его возвратиться в Иерусалим для того-де, чтобы вместе с ним делить правление. Легковерный Гиркан дал себя уговорить. Тщетно упрашивали его парфянские евреи не доверять Ироду и не оставить их, так как они оказывали ему чисто царские почести—Гиркан тосковал по родине, по Иерусалимскому храму и остаток дней своих хотел провести в своей столице. Он приехал в Иерусалим, ему было уже за 80 л., и Ирод не пожалел его седины, он убил этого немощного старца, вся вина которого состояла в том, что он, по слабости своей и неспособности к правлению, сам возвысил над собою и всем домом Маккавеев семей­ство Антипатра. Таков был конец Гиркана II. При жизни своей матери, царицы Александры, он девять лет подряд носил сан первосвящен­ника; после смерти ее он сделался царем, но спустя три месяца он дол­жен был уступить корону своему младшему брату, Аристовулу II. Чрез шесть лет он вновь был возведен в цари Помпеем и царствовал сорок лет, исполняя в то же время обязанности первосвященника. По про­шествии этого времени он был изувечен и изгнан из своего отечества Антигоном. Переживши таким образом разные превратности судьбы, до­стигши глубокой старости, он, бывший царь и первосвященник, был убит в своем собственном царстве тем, которому он сам открыл дорогу к власти и к славе. (И. Д. XV, 2, 1—4, 6, 1—3).

[166] Вступивши на престол, Ирод вызвал из Вавилонии для занятия места первосвященника какого-то безызвестного Ананеля, хотя из рода священников. Туземному арониду он не доверял этого важного поста; тем больше он опасался возвести в сан первосвященника молодого Аристовула—последнего отпрыска Маккавеев, которому этот сан принадлежал по закону и по праву наследства. Но этого позора не могла вынести мать Аристовула, Александра. Находясь в личной дружбе с Клеопатрой и зная, как послед­няя ненавидит Ирода и как всесильно ее влияние на Антония; она обрати­лась к ее заступничеству. В то же самое время до слуха Антония дошла всеобщая молва об изумительной красоте детей Александры, Мариаммы и Аристовула. Друг Антония, художник Деллий, прибыв однажды по своим делам в Иудею, был очарован их красотой и выпросил у Александры позволение нарисовать их портреты, для Антония.—„Эти дети показались ему происходившими от богов, а не от людей", сказал после художник Ан­тонию, показав ему их портреты. Антоний так заинтересовался, что хотел увидеть оригиналы. Потребовать к себе Мариамму он постеснялся, так как она была женой Ирода; с другой стороны он боялся ревности Клеопатры. Он поэтому написал Ироду, чтоб он выслал к нему Аристовула. Ирод, однако, не решился исполнить эту просьбу: он боялся, что Антоний, если Аристовул произведет на него впечатление, лишить его короны и назначить царем иудеев законного наследника престола Асмонеев. Он, поэтому, упросил Антония отказаться от своего желания, уверив его, что если только он выпустит Аристовула хоть на шаг из пределов своего государства, то за ним потянется весь народ и мятеж будет неминуем. Одновременно же с тем Ирод, из боязни пред Клеопатрой, решился удовлетворить Александру и устранив Ананеля, назначил на его место первосвященником Аристо­вула. Народ с радостью увидел на этом священном посту внука своего прежнего царя Аристовула II, павшего в борьбе с римско-идумейским владычеством и оставившего по себе благоговейную память в сердцах всех иудеев. В первый праздник кущей, когда прекрасный юноша в блестящем наряде первосвященника выступил пред алтарем для совершения жертво­приношения, народ пришел в умиленный восторг. Радостные восклицания одних смешались с громким плачем других. Радовались тому, что опять увидели у алтаря представителя Маккавейской династии; плакали же о несчаст­ной судьбе, постигшей эту славную династию и о том, что этот единственный уцелевший представитель ее не соединяет в своем лице и царскую власть. Энтузиазм был всеобщий. „Народ, говорит Иосиф, не мог устоять против наплыва чувств и дал им более оживленное выражение, чем это можно было себе позволить в царствование Ирода; с неудержимым энтузиазмом он громко приветствовал Аристовула и благодарил его за благодеяния его деда, Аристовула II". Узнав о происшедшем, Ирод решил по возможности скорее исполнить свой злодейский план, давно задуманный им относительно Аристовула. Навестив Александру, он выразил желание совершить прогулку вместе с ее сыном; под этим предлогом он заманил юношу в Иерихон; там он вовлек его в веселую игру, от которой он быстро устал. Ирод предложил ему тогда освежиться в искусственно-устроенном вокруг дворцового двора пруде, где в это время купались молодые галаты из свиты Ирода. Аристовул дал себя уговорить и смешавшись среди молодежи, пу­стился плавать по пруду. Галаты, предупрежденные приказом Ирода, набро­сились на него и окунули его в воду—сначала в виде шутки, но затем они опустили его ко дну и так долго держали под водой, пока он не перестал двигаться. Весть о неожиданной смерти Аристовула ввергла в плач весь Иерусалим. Александра же и Мариамма остались безутешными до самой смерти. Ирод, чтобы замаскировать свое участие в этом убийстве, проливал слезы над гробом Аристовула и доставил ему блестящее погребение (И. Д., 2, 4—6, 3, 1—5).

[167] Эта клевета была основана на факте, изложенном в предыдущем при­мечании.

[168] См. 139-е примечание к § 4, главы 20-й.

[169] Александра была так удручена смертью своего единственного сына, что была готова наложить на себя руку. Эта женщина пережила гибель всех ее родственников из дома Асмонеев: сначала дяди ее, царя Аристовула, приходившегося ей вместе с тем и свекром, затем мужа, Александра, после двоюродного брата Антигона и наконец—родного отца, царя и перво­священника Гиркана. Она осталась со своим сыном — единственной опорой ее давних надежд, которые она глубоко затаила в душе, при всем возра­ставшем могуществе Ирода, и ради которых она так мужественно и твердо переносила все ее семейные несчастия. Она надеялась, при помощи ли Клео­патры, или при каком-нибудь государственном перевороте, будь это в Риме или в Иудее, увидеть еще на Иудейском престоле своего сына, находившегося в самом цветущем возрасте, обожаемого иудеями и заочно любимого Антонием. Подозрительный Ирод догадывался о видах Александры и сильно по­баивался ее: он постоянно окружал ее дворец шпионами, часто подвергал ее домашнему аресту, но уличить ее в чем-либо серьезном не мог. Але­ксандра была хитрее своего противника, она обладала изумительной выдерж­кой характера и сдержанностью, из которой не выводили даже казни ее родных. В самых трагических случаях она находила в себе силы подавить свои чувства и прикрывать кипевшую в ней злобу наружной дружбой и пре­данностью к Ироду. И все это она делала для того, чтобы тем вернее при­близиться к своей заветной цели и погубить Ирода в тот момент, когда он меньше всего будет ожидать опасности. Когда же умер ее сын, она должна была убедиться, что ее надежды никогда не могут быть осуществлены; жизнь, полная тревог и унижений, без цели впереди, сделалась для нее лишним бременем. Но тут она узнала настоящие причины смерти ее сына; узнала, что он погиб от руки Ирода—и она решилась жить, чтобы мстить убийце. Она опять обратилась к Клеопатре и жаловалась ей на это новое злодейство Ирода. Вследствие энергичного заступничества Клеопатры, Антоний привлек Ирода к ответу. Последний таким образом был вынужден ехать к Антонию для объяснения; но опасаясь за свою жизнь, он оставил правление в руках Иосифа и поручил ему также убить царицу, если его казнит Ан­тоний. Впрочем, Ирод умилостивил Антония значительной суммой денег и возвратился в Иерусалим невредимый (И. Д. XV, 3, 5—8).

[170] При описанном случае был казнен один только Иосиф (без суда), Мариамма же успела доказать свою невинность и заставить Ирода просить у нее прощения за возведенное на нее столь оскорбительное обвинение (И. Д. XV, 3, 10). Но год спустя произошел почти такой же случай. Это было после победы, одержанной Октавианом над Антонием. Положение Ирода было тогда очень опасное; никто не сомневался, что Цезарь казнить его, как горячего приверженца Антония. Тогда Ирод, отправившись в Родос для личного объяснены с победителем Антония (20, 1) и, опасаясь за исход этой поездки, отвел свою мать, сестру и детей в крепость Масаду и оставил их под покровительством брата своего, Ферора; Александру же и Мариамму он заключил в крепость Александрион под надзором одного из своих придворных, Соема. Ферору он приказал захватить в свои руки бразды правления, как только услышит, что Цезарь замышляет против него не­доброе, а Соему он оставил инструкцию — убить в таком случае обеих женщин, дабы власть не перешла опять к наследникам Асмонеев (И. Д. XV, 6, 4). Соем, подобно Иосифу, открыл эту тайну своим узницам. Во­преки всем ожиданиям, Ирод возвратился целый и невредимый да еще бо­лее облагодетельствованный Цезарем, чем Антонием. Он находился тогда на вершине своего счастья; но дома ожидали его самые горькие испытания: Мариамма, которую он страстно любил, встретила его, как ненавистного врага и с тех пор на все его ласки и уверения в любви отвечала открытым презрением. Это была жестокая месть, которая отравляла все счастье Ирода и делала, ему жизнь невыносимой. Не один раз он был готов убить себя вместе с любимой женщиной; но бурная любовь овладевала им каждый раз, когда он хотел посягать на жизнь Мариаммы. Видя эту страшную ду­шевную борьбу, переживаемую Иродом, сестра его Соломия подкупила царского виночерпия и подослала его к Ироду с доносом на Мариамму, будто последняя уговаривала его отравить царя. Вследствие этого доноса был под­вергнут пытке один из преданнейших слуг Мариаммы, с которым ца­рица во всем совещалась. Слуга, однако, ничего не мог сказать по поводу попытки отравить царя, но показал, что царица озлоблена против Ирода за то, что он поручил Соему убить ее. Услышав эту тайну из уст слуги, Ирод опять возгорелся ревностью и приказал убить Соема немедленно. Над женою же он учредил суд из своих друзей и лично выступил в каче­стве обвинителя. Судьи, видя его в сильно возбужденном состоянии, вынуж­дены были произнести над Мариаммой смертный приговор. Было, однако, предположено не спешить приведением в исполнение приговора, а некоторое время содержать Мариамму в одной из царских тюрем. Но Соломия упо­требила все усилия к тому, чтобы казнь была совершена немедленно; она по­ставила Ироду на вид, что весь народ может восстать за освобождение Мариаммы, если станет известно, что она заточена живой в тюрьму. Ма­риамма в самой смерти показала, себя истой дочерью Асмонеев: она шла на казнь твердо, не обнаруживая ни малейшей робости и даже не бледнея (И. Д. XV, 7,1—5).

[171] Любовь Ирода к Мариамме,—говорит Иосиф в И. Д. (XV, 7, 7), — была бурная, самая необыкновенная, доводившая его почти до бешенства; после же смерти ее, как будто в наказание за казнь, совершенную над ней, страсть эта еще больше усилилась в нем. Тело Мариаммы, бальзами­рованное в меду, долгое время оставалось во дворце и не предавалось земле. Ирод то беседовал с ней, стараясь уверить себя, что она жива, то горько оплакивал ее. Некоторое время он пробовал рассеять свою грусть в пиршествах и попойках, но когда эти шумные увеселения не принесли ему об­легчения, он бросился в другую крайность: отлучился даже от государственных дел и всецело отдался своему горю; окружавшим его слугам он при­казывал произносить имя Мариаммы. В то же самое время город посетила эпидемия, которая, кроме многих граждан, свела в могилу большую часть друзей Ирода, наиболее им любимых, вследствие чего все начали смотреть на эпидемию, как на кару небесную за несправедливую казнь Мариаммы. Это еще более удручало мрачное душевное состояние Ирода. Под видом поездки на охоту, он удалился в пустыню; но едва пробыл там несколько дней, как он сильно заболел. Болезнь его была продолжительная, упорная и не поддавалась никакому лечению; к тому же он, страдая, кроме физического недуга, еще и умственным расстройством, не хотел подчиниться предписан­ной ему диете. Врачи, отчаявшись совершенно в его выздоровлении, предоста­вили болезнь естественному течению.

Безнадежным положением Ирода, находившегося тогда в Самарии (Се­басте) задумала, наконец, воспользоваться Александра: она сделала попытку овладеть двумя крепостями, находившимися в верхней и нижней частях го­рода. Но об этой попытке дано было знать Ироду, и по его приказанию Але­ксандра была убита. Ирод же после долгих мучений оправился, но мрачное настроение его уже не покидало: он сделался еще более подозрительным и свирепым и по самым ничтожным причинам убивал лучших своих дру­зей (И. Д. XV, 7, 8).

[172] Сыновья Мариаммы сделались страшилищем для Саломии и Ферора. Все смотрели на молодых принцев, как на будущих мстителей этих двух главных виновников смерти Мариаммы. Саломия и Ферор увидели себя в страшной опасности и поклялись извести сыновей Мариаммы, пока Ирод еще жив и пока те еще не сделались царями. На этой почве возникла отчаян­ная борьба, отравившая семейную жизнь Ирода, как при жизни Мариаммы. Тщетно Ирод изыскивал способы к прекращению раздоров в своей семье: брак Аристовула с дочерью Саломии (Вероникой), придуманный им для уми­ротворения вражды, послужил только к усилению неудовольствия с обеих сторон. Ирод, наконец, возвратил из изгнания Антипатра; этой мерой он надеялся подавить гордость сыновей Мариаммы и усмирить всех остальных членов своей семьи. Но в лице Антипатра Ирод ввел в свой дом де­мона раздора, разорвавшего всякую связь между членами его семья и между этими последними и самим Иродом (И. Д. XVI, 3).

[173] Греческий текст дает некоторый другой, менее удовлетворительный смысл; мы перевели согласно весьма удачной поправке Havercamp'а (См. его издание сочинений Иосифа Флавия, т. II, стр. 113, примеч. 1).

[174] Маленький остров, на котором находилась резиденция Архелая.

[175] Ирод еще в Риме хотел разделить царство между тремя своими сы­новьями, а самому удалиться в частную жизнь; но Август удержал его от отречения от престола (И. Д. XVI 4, 5).

[176] Она сделалась ближайшей советницей Ирода в важнейших делах (И. Д. XVI, 7 2).

[177] Оба были злейшими врагами сыновей Мариаммы еще до возвышения Антипатра (см. примечание к § 1, глава 23).

[178] Родоначальник македонских царей.

[179] Персидский царь.

[180] По И. Д., Саломия сеяла раздор между своей дочерью и ее мужем.

[181] Одного из сыновей Фазаеля (И. Д..ХVI, 7, 3).

[182] Мариамма.

[183] Ирод предложил Ферору в жены вторую свою дочь, но Ферор вто­рично отказался, не пожелав расстаться со своей возлюбленной (И. Д. XVI, 7, 3).

[184] Костобар, знатный идумеянин и, следовательно, соотечественник Ирода, был главным его сподвижником в терроре и проскрипциях, введенных в Иерусалиме сейчас после покорения города римлянами и вступления Ирода на престол, отнятый у Антигона. Костобару была поручена тогда охрана городских ворот, дабы никто не мог спастись от рук Ирода. Усердно исполняя волю своего повелителя и предавая казни знатнейших граждан, он, однако, пощадил вожаков иерусалимской аристократии „Бне-Баба", пользовавшихся могущественным влиянием на народ и состоявших в родстве с Маккавейской династией. "Бне-Баба" были самые преданные приверженцы Антигона и непримиримые враги Ирода; они побуждали народ бороться против него до последней крайности. Взяв город, Ирод прика­зал прежде всего казнить „Бне-Баба"; но именно это влиятельное семейство Костобар хотел сохранить для своих личных целей: он скрывал их в потаенном месте в течение десяти лет. Эта тайна была выдана наконец, Ироду Саломией, сделавшейся женой Костобара после убийства первого ее мужа, Иосифа. Костобар вместе с „Бне-Баба" были обезглавлены (И. Д. XV, 7, 8—10).

[185] Жители Трахонитиды, которых император Август подчинил вла­дычеству Ирода, нашли себе покровителя в лице Силлая, фактически правившего Аравией при слабосильном царе Ободе, и отпали от Иудеи. Мятеж­ники зашли так далеко что стали даже производить разбойничьи набеги на Иудею. Так как все зло исходило из Аравии, то Ирод напал на послед­нюю и силой оружия принудил аравийское правительство к выдаче разбойников. Силлай же, находившийся тогда в Риме, представил это дело импе­ратору в таком виде, что Ирод чуть ли не опустошил страну; а между тем Аравия, наравне с другими восточными царствами, была подвластна Риму и следовательно пользовалась неприкосновенностью. Август был такт возмущен поступком Ирода, что прервал дружбу с ним и выразил ему в самой жестокой форме все свое негодование. Тщетно Ирод снаряжал в Рим посольство за посольством для разъяснения дела и возвращения себе милости итератора — Август даже не допускал к себе его послов. Так Ирод долгое время провел между страхом и надеждой, пока, наконец, известному историку Николаю Дамаскинскому не удалось примирить с ним императора (И. Д. ХVI. 9, 4). В интимные сношения со Силлаем Саломия вошла после смерти ее второго мужа, Костобара.

[186] Впечатление этих разоблачений на Ирода было ужасающее, они привели также в трепет весь двор. Александр, повидимому, хотел вовлечь в свою гибель всех своих клеветников и врагов. Он изобразил картину заговора неизмеримого объема. Весь двор полон измены и предательства. Все жаждут смерти царя. Не только он (Александр) один, но и Ферор, и Саломия, и Антипатр, и многие другие члены царской семьи, высшие военные чины и министры, даже такие испытанные друзья царя, как Птоломей и Сапинний — все они охвачены горячкой заговора, все они куют втайне орудия смерти для ненавистного им тирана. Под влиянием этих публичных разоблачений, Ирод начал неистовствовать против всех его окружающих и приближенных: одни были замучены в пытках, другие были обезглавлены, не подвер­гаясь даже допросу, третьи томились в заточении, а те, которые были поща­жены, не были уверены в завтрашнем дне — с минуты на минуту они ждали своей смерти. Сам Ирод, покинутый придворными, удрученный казнями родных и друзей, проклинал свою судьбу, вопиял против всего света и, не зная, как спастись от грозившейся ему опасности; переходил от убийства к убийству (И. Д. ХVI, 8, 5).

[187] Речь идет о рабыне, которую Ферор предпочитать дочерям Ирода и из-за которой между ним и братом происходили постоянные столкновения.