Если вечера проходили спокойно, то в дневное время нарастало предчувствие неминуемой беды. Полтора года умудрялись мы вести двойную жизнь: внешне оставаясь семейством престарелого часовщика, на самом деле наш дом давно превратился в подпольный центр, нити от которого тянулись к самым отдаленным уголкам Голландии. К нам ежедневно поступало множество запросов и сообщений, приходили десятки сотрудников. Рано или поздно мы могли допустить ошибку.

Особенно волновалась я в часы приема пищи. Людей за столом бывало так много, что стулья приходилось ставить вплотную. Это очень нравилось нашему коту Махер Шалал Хашбазу — так прозвал его Эйси, что в переводе с древнееврейского означает «устремляющийся к добыче». Теперь кот получил возможность обходить по нашим плечам круг за кругом весь стол, урча и мурлыкая от неописуемого восторга.

В отличие от него, меня такое количество постояльцев очень беспокоило. Столовая располагалась всего в пяти ступенях от уровня улицы, и высокорослый прохожий легко мог заглянуть в окно. Мы повесили белые занавески, но при включенном свете они превра щались в ширму театра теней. И лишь когда опускались светозащитные шторы, я успокаивалась.

Однажды во время обеда я взглянула в окно и увидела неподвижно стоящую женщину. Спустя минуту вновь посмотрела сквозь тонкую занавеску: женщина была еще там. Я встала и слегка отодвинула угол занавески. В нескольких шагах от окна стояла необычайно взволнованная Катрин из дома Нолли. Я бегом спустилась и втащила ее в прихожую. Несмотря на то, что был жаркий августовский день, руки Катрин были холодными как лед.

— Что ты здесь делаешь, Катрин?

— Она сошла с ума! — всхлипнула старушка. — Твоя сестра сошла с ума!

— Нолли? Боже мой, да что случилось?

— Они пришли, из службы безопасности, не знаю, что им было известно или кто им донес, но только твоя сестра и АннаЛиза сидели в общей комнате… — Вновь послышались всхлипы. — Я все слышала! — Катрин разрыдалась.

— Да что слышала? Что именно, Катрин?

— Все, что Нолли им сказала. Они указали на АннуЛизу и спросили: «Она еврейка?»Твоя сестра ответила: «Да!»

У меня подкосились ноги. АннаЛиза — прекрасная молодая блондинка с безупречными фальшивыми документами. Ведь она доверилась нам! О Нолли, Нолли! Что же ты натворила! Вот к чему привело твое непреклонное правдолюбие.

— И что же было потом?

— Я не знаю. Я выбежала через черный ход. Она сошла с ума!

Оставив Катрин в столовой, я поехала на велосипеде к Нолли. Сегодня небо над Вагенвег не казалось мне необъятным. На углу Бос ен Ховенстраат я при

Я тормозила возле фонарного столба и перевела дух. Потом как можно спокойнее направилась в сторону дома Нолли. За исключением автомобиля, стоявшего на обочине, ничего подозрительного я не заметила. Ни звука не доносилось из-за накрахмаленных занавесок, ничто не отличало этот дом от ему подобных по обеим сторонам тихой улочки.

На углу я обернулась, и как раз в этот момент дверь распахнулась и вышла Нолли, за ней — мужчина в обычном коричневом костюме. Спустя еще мгновение второй мужчина в штатском вывел под руку АннуЛизу. Лицо ее было белее мела, она спотыкалась и дважды, пока дошла до машины, чуть было не упала. Наконец дверцы автомобиля захлопнулись, взревел мотор, и улица опустела.  поехала домой, глотая слезы. Нолли, как вскоре нам сообщили, доставили в полицейское управление и поместили в следственный изолятор. АннуЛизу отвезли в старый еврейский театр в Амстердаме. Оттуда арестованных отправляли в концентрационные лагеря Германии и Польши.

Тут-то и пришла к нам на помощь Митье. Она рассказала, что Нолли пребывает в спокойном расположении духа и даже поет гимны и песни своим красивым сопрано. Я была очень удивлена этим.

Митье относила Нолли свежий хлеб, одежду, а однажды передала лично мне слова Нолли: «С АннойЛизой ничего дурного не случится. Господь не допустит, чтобы ее увезли в Германию. Он не допустит, чтобы она страдала из-за того, что я выполняла Его заповеди».

Через шесть дней после их ареста зазвонил телефон. Я услышала голос Пиквика:

— Дорогая, могу ли я попросить тебя принести мне мои часы? Это означало, что Пиквик желает поговорить со мной с глазу на глаз. Прихватив на всякий случай мужские часы, я отправилась к нему.

Пиквик провел меня в гостиную и плотно закрыл дверь.

— На еврейский театр в Амстердаме прошлой ночью совершен налет, — понизив голос, сказал он. — Убежали сорок человек. Одна из них, молодая женщина, очень просила передать Нолли: АннаЛиза свободна. Тебе это что-нибудь говорит? — уставился он на меня одним глазом.

Я молча кивнула в ответ, слишком взволнованная, чтобы говорить. Но как Нолли могла предвидеть? Откуда у нее была такая уверенность?

Из харлемского изолятора Нолли вскоре перевели федеральную тюрьму, в Амстердам. Пиквик сказал, что там у него знакомый врач, добрый человек, немец — он время от времени списывает заключенных «по состоянию здоровья». Я немедленно поехала на встречу с ним. Трясясь в поезде, а потом ожидая в приемной, я думала только об одном — как мне снискать его расположение?

В приемной расхаживали по ковру громадные доберманпинчеры, обнюхивая меня. Мне вспомнилась книга, которую мы читали вслух при свете велосипедной фары «Как завоевывать друзей и оказывать влияние на людей». В ней Дейл Карнеги советовал выяснить, какое у человека увлечение. «Хобби, — подумалось мне, — собаки…»

Наконец горничная пригласила меня в маленькую гостиную.

— Как мудро было с вашей стороны взять с собой этих чудесных собачек, — сказала я доктору по-немецки.

Он просиял:

— Вы тоже любите собак?

Я ответила, что просто обожаю собак, особенно бульдогов.

Примерно десять минут мы говорили о собаках. Наконец доктор неожиданно встал.

— Однако вы пришли не для того, чтобы поболтать  наших четвероногих друзьях, не правда ли? — пристально взглянул он мне в глаза.  выдержала этот взгляд и спокойно сказала, что в амстердамской тюрьме содержится моя сестра и, как мне кажется, она не совсем здорова.

— Значит, вас совершенно не интересуют собаки, — улыбнулся доктор. — Как зовут вашу сестру?

— Нолли ван Вурден.

Доктор вышел из комнаты, но вскоре вернулся, держа в руках коричневую записную книжку.

— Да, ее привезли совсем недавно. Расскажите мне о ней! За что ее арестовали?

Я рассказала доктору, что вся вина Нолли в том, что она укрывала еврейку, что она — мать шестерых детей, и теперь они станут обузой для государства.

— Хорошо, посмотрим, что можно для нее сделать, — задумчиво проговорил доктор. — Но сейчас прошу меня извинить… возвращалась домой, окрыленная надеждой. Но проходили дни, недели, а новостей все не было. И тогда я вновь отправилась в Амстердам.

— Я пришла проведать ваших доберманов, — сказала я врачу.

Он поморщился:

— Не надо меня торопить. Я знаю, зачем вы приехали. Дайте мне время.

Мне оставалось только ждать.

Однажды в ясный сентябрьский полдень, когда мы, семнадцать человек, собрались за обеденным столом, пришел один из наших помощников по имени Ниле.

Он сообщил, что Катрин благополучно добралась до фермы, расположенной к северу от Алкмара. Ниле говорил это обычным негромким голосом и так же спокойно вдруг добавил:

— Не оборачивайтесь! Кто-то заглядывает через занавеску.

За столом все замолчали.

— Он стоит на стремянке и моет окно, — уточнил Ниле.

— Но я не вызывала мойщика окон, — сказала Бетси.

— Кто бы это ни был, — заметил Ниле, — нам не следует сидеть с виноватым видом и молчать.

— С днем рождения! — вдруг запел Эйси. — С днем рождения, милый папа!

Все тотчас подхватили, и пока песня эхом разносилась по всему дому, я вышла на улицу и подошла к мойщику, стоявшему на стремянке с ведром и губкой.

— Что вы делаете? Мы не просили мыть нам окна, особенно во время семейного торжества.

Достав из кармана листок бумаги, мойщик взглянул на него и с удивлением спросил:

— Разве это не дом Кейперов?

— Они живут напротив, через дорогу. Но как бы то ни было, милости прошу к нашему столу!

— Нет-нет, я на работе, благодарю, — затряс головой мойщик.

Я проводила его взглядом до кондитерской Кейперов и вернулась в столовую.

— Ну как, сработало? — спросили меня.

— Думаешь, это был шпион?

Я не ответила. Я не знала.

Это было, пожалуй, самым тяжелым — не знать. Одним из самых непредсказуемых было мое собственное поведение на возможных будущих допросах.

Днем я чувствовала себя довольно уверенно. Но как я себя поведу, если гестапо нагрянет среди ночи? мы начали репетировать: Эйси, Хенк и Лендерт внезапно врывались ко мне, когда я спала, трясли меня и, еще полусонную, засыпали вопросами.

В первый раз я решила, что нагрянули с настоящим обыском. Раздался страшный грохот, яркий свет ударил мне в глаза, и ктото невидимый из темноты закричал:

— Встать! Где ты прячешь своих девятерых евреев?

— Но у нас в доме только шестеро евреев, — пролепетала я.

Последовала гнетущая тишина. Включили свет, и я увидела перед собой схватившегося за голову Лендерта.

— О нет! О нет! — с вытаращенными глазами повторял он. — Это не может быть настолько плохо!

— Гестапо постарается взять тебя на пушку, — сказал стоявший за его спиной Хенк. — Ты должна отвечать: «Какие евреи? У нас нет никаких евреев!»

— Можно мне еще раз попробовать?

— Не сегодня. Ты уже проснулась.

Они провели тренировку несколько дней спустя.

— Откуда пришли евреи, которых вы скрываете?! Я вскочила с постели и выпалила:

— Я не знаю. Они просто пришли к двери и позвонили.

Лендерт в отчаянии швырнул на пол шляпу.

— Нет, нет и еще раз нет! — закричал он. — Какие евреи? Нет никаких евреев! Разве трудно запомнить?!

— Я запомню, — сказала я. — Я исправлюсь. в другой раз повторилось то же самое. Когда с полдюжины неясных фигур ввалилось в мою спальню и требовательный голос спросил, где мы прячем продуктовые карточки для евреев, я спокойно ответила:

— В ходиках возле столовой.

Кик присел на край кровати и обнял меня за плечи.

— Это уже лучше, тетя Корри. Ты делаешь успехи. Но пойми, у вас вообще нет в доме евреев! Нет никаких лишних продуктовых карточек. И ты просто не понимаешь, о чем тебя спрашивают!

С каждой тренировкой я совершенствовалась. Но уверенности в том, что я поведу себя правильно, когда меня станут допрашивать настоящие гестаповцы, так и не появилось.

Подпольная работа часто вынуждала Виллема бывать в Харлеме. Печать отчаянной решимости и тревоги не сходила с его лица. В пансионате уже дважды побывали солдаты и, хотя он умудрился обмануть их  отношении большинства своих подопечных, одну больную слепую старуху все же увезли.

— Девяносто один год! — убивался Виллем. — Она уже не могла ходить, им пришлось нести ее до автомобиля!

Немцы не трогали его, не желая обострять отношения с членами общины, но следили за каждым его шагом. Виллем знал это и для прикрытия своих поездок в Харлем организовал у нас в доме еженедельные богослужения по средам. Однако он ничего не мог делать формально, особенно молиться, и вскоре эти собрания посещали десятки горожан, жаждущих на четвертом году оккупации какойто духовной опоры. Большинство членов собрания и не подозревали о какойлибо незаконной деятельности в нашем доме, хотя подпольщики то и дело приходили и уходили. Конечно, малознакомые люди являлись дополнительным фактором риска, но было и определенное преимущество в том, что к нам приходили ни в чем не замешанные люди, — во всяком случае, нам хотелось на это надеяться.

Однажды вечером, после наступления комендантского часа, когда мы, трое тен Боомов, семеро наших домочадцев и двое временных постояльцев, ужинали, в дверь магазина позвонили.

Покупатель… после закрытия? На ходу доставая из кармана ключи, я спустилась вниз и через темный магазин подошла к парадному входу. Возле двери я замерла и прислушалась.

— Кто там?

— Вы меня не помните? — спросил понемецки мужской голос.

— Кто это? — тоже понемецки переспросила я.

— Ваш старый знакомый. Откройте же наконец! Повозившись с замком, я открыла дверь. Передо мной стоял немецкий офицер. Прежде чем я успела дотянуться до кнопки зуммера, он оттеснил меня и вошел. Затем он снял фуражку, и в полумраке я узнала юного часовщика из Германии, который уехал от нас четыре года назад.

— Отто!

— Капитан Альтшуллер, — поправил он меня. — Времена изменились, не правда ли, госпожа тен Боом?

Я бросила взгляд на его знаки отличия: капитаном там и не пахло. Однако я промолчала. Отто огляделся вокруг.

— Все та же душная каморка! — Он потянулся к выключателю, но я прикрыла его ладонью:

— У нас нет плотных штор на витрине.

— Тогда давайте поднимемся наверх и поболтаем о старых временах. Этот чистильщик часов, он все еще здесь?

— Кристофель? Он умер прошлой зимой от холода.

— Тем лучше для него. А как поживает набожный читатель Библии?

Я подобралась к кнопке и нажала ее.

— Отец здоров, благодарю вас.

— Так вы не хотите пригласить меня наверх, чтобы я мог засвидетельствовать ему свое почтение?

Я лихорадочно соображала, почему этот негодяй так рвется наверх: просто из желания позлорадствовать или чтото заподозрил?

Тем временем незваный гость решительно направился в мастерскую.

— Подождите! — окликнула его я. — Сейчас запру дверь и поднимемся вместе. Мне хочется видеть, как быстро они узнают вас… Я возилась с замком как можно дольше: было ясно, что Отто чтото подозревает. Наконец я провела его через коридор к лестнице и, проскользнув вперед, постучалась в дверь столовой:

— Папа! Бетси! А ну-ка угадайте, кто к нам пришел!

— Никаких гаданий! — Отто распахнул дверь. Отец и Бетси подняли головы. Стол был накрыт на троих, стояла моя тарелка с недоеденным ужином. Все выглядело настолько естественно, что даже мне самой, только что видевшей здесь двенадцать человек, с трудом в это верилось.

Предупредительный рекламный треугольник стоял на подоконнике — они ничего не забыли!

Не дожидаясь приглашения, Отто сел за стол.

— Итак, — победоносно воскликнул он, — все идет именно так, как я и предсказал вам!

— Похоже на то, — неопределенно буркнул отец.

— Бетси, — сказала я, — угости капитана Альтшуллера чаем!

Отто отхлебнул из чашки и с удивлением спросил:

— Где вы достали настоящий чай? Ни у кого в Голландии нет чая!

Как неосмотрительно это было с моей стороны! Чай был от Пиквика.

— Ну если это уж столь важно для вас, — многозначительно потупившись, сказала я, — нам дал его один немецкий офицер. Но прошу — больше ни одного вопроса!

Отто просидел еще с четверть часа. Наконец, вполне насладившись победой, он убрался восвояси. Лишь спустя полчаса после его ухода мы дали сигнал отбоя тревоги девятерым скрючившимся в три погибели и насмерть перепуганным людям.

Однажды утром, в середине октября, в коридоре раздался телефонный звонок. Я сняла трубку.

— Ну, — произнес знакомый голос, — вы собираетесь за мной приехать?

Это была Нолли.

— Когда?! Как?! Где ты?!

— На вокзале в Амстердаме. Но мне нечем заплатить за проезд.

— Жди нас! Мы выезжаем! помчалась на велосипеде на Бос ен Ховенстраат и вместе с Флипом и племянниками, которые, к счастью, оказались дома, мы поспешили на харлемский вокзал. Нолли мы заметили еще до того, как поезд замер у перрона: ее васильковый свитер выделялся на общем сером фоне, словно клочок весеннего неба среди туч. За семь недель заключения она осунулась, но попрежнему излучала внутренний свет. Тюремный врач, рассказала нам Нолли, поставил ей диагноз: опасное для жизни пониженное давление, чреватое потерей дееспособности, вследствие чего государство будет вынуждено взять на свое попечение шестерых ее детей. При этом Нолли взглянула на своих «крошек», самому младшему из которых было восемнадцать…

Близилось Рождество 1943 года. Выпавший снежок был, пожалуй, единственным украшением той поры.

В каждой семье кого-нибудь либо арестовали, либо поместили в концентрационный лагерь, либо вынудили скрываться. Религиозная сторона праздника обрела для людей особое значение.

Нашему семейству предстояло отмечать не только Рождество, но и еврейскую Хануку — Праздник огней 5. Бетси раскопала в груде сокровищ, спрятанных нише за буфетом, старинный канделябр и поставила его на пианино. Каждый вечер мы зажигали на одну свечу больше и слушали, как Эйси читает историю Маккавеев. Потом мы пели заунывные песни изгнанников. В такие вечера все мы проникались еврейским духом.

Кажется, на пятый вечер этого празднества, когда мы самозабвенно пели, у бокового входа зазвонил колокольчик. Я отперла дверь и увидела соседку, госпожу Бекерс, жену оптика, стоящую без шляпы под снегом. В отличие от своего худосочного и нервного супруга, она была полной и невозмутимой. Но сегодня ее круглое лицо пылало от возбуждения.

— Не могли бы ваши евреи петь потише? — раздувая ноздри, воскликнула она. — Мы слышим их через стену, я уже не говорю о том, что на улице могут быть всякие люди…

Скольким же еще харлемцам известен наш «секрет», если соседи открыто просят нас быть поосторожнее? Очень скоро мы убедились, что об этом знает даже сам городской полицмейстер…

В одно мглистое январское утро, когда вновь повалил мокрый снег, в комнату тети Янс влетела перепуганная Тос. В руках ее был зажат конверт со штампом харлемского полицейского управления. Я вскрыла его: внутри лежал заполненный от руки бланк. Я прочитала сначала молча, затем вслух:

«Вам надлежит прибыть ко мне в кабинет сегодня в три часа пополудни», — писал мне полицмейстер.

Мы стали думать, что все это значит. Если полиция хотела бы арестовать меня, зачем тогда давать возможность скрыться? На всякий случай решено было подготовиться к обыску и аресту. Наши помощники немедленно покинули дом. Жильцы подготовились мгновенному броску наверх, в убежище. А наш кот, почуяв тревогу, забился под буфет.

Затем я приняла ванну: кто знает, может быть, последнюю. Я решила учесть опыт Нолли и подготовила тюремный баул. В него я положила Библию, карандаш, бумагу, нитки с иголкой, мыло, зубную щетку, гребень. Потом надела самую теплую одежду. Обнявшись с отцом и Бетси, я побрела по серой слякоти на Смедестраат.

Полицейский на вахте оказался старым знакомым. Прочитав бланк, он посмотрел на меня с любопытством.

— Следуйте за мной, — сказал он, и мы пошли по коридору. Возле двери с табличкой «Начальник управления» мой провожатый остановился и постучал.

— Рад вас видеть, госпожа тен Боом. Присаживайтесь.

Хозяин кабинета вышел из-за стола, поплотнее прикрыл дверь и почемуто не убавил, а прибавил громкость игравшего радио.

— Мне известно о вашей работе! — обернувшись, сказал он, многозначительно потирая ладони.

— Вы имеете в виду изготовление часов? — натянуто улыбнулась я. — В таком случае, вернее было бы сказать — о работе моего отца…

— Нет, — широко улыбнулся полицмейстер. — Я говорю о совсем другой работе!

— О, я поняла вас! Вы, вероятно, подразумеваете под этим словом попечительскую деятельность над сиротами… В таком случае позвольте заметить, что… — Нет-нет, госпожа тен Боом, — прервал меня полицмейстер. — Ваши сиротки меня не интересуют. Я хотел бы поговорить о совершенно иной вашей деятельности. Я хотел бы, чтобы вы знали, что кое-кто из нас вам сочувствует… Короче говоря, у меня к вам строго деловое предложение, точнее — просьба.

Шеф полиции присел на край стола и пристально посмотрел мне в глаза. Затем, понизив голос до шепота, он сказал, что сам сотрудничает с подпольем, но среди его подчиненных есть агент гестапо. Если его в ближайшее время не ликвидировать, погибнет много честных людей.

Ликвидировать? У меня по спине пробежал холодок.

— У нас нет альтернативы, — словно угадав мои мысли, продолжал полицмейстер. — Упрятать его за решетку мы не можем: все места заключения контролируются немцами. Вот почему, госпожа тен Боом, я и подумал, что среди ваших людей, возможно, найдется кто-то, кто мог бы его…

— Убить? — тихо спросила я, подавшись вперед.

— Да, вы правильно меня поняли, — подтвердил полицмейстер.

Я откинулась на спинку стула. Неужели это провокация?

— Господин полицмейстер, — взяв себя в руки, твердо проговорила я, глядя ему прямо в глаза. — Я всегда считала своим предназначением спасать людям жизнь, а не лишать их ее. Я понимаю ваше сложное положение. Скажите, вы молитесь Богу?

— Кто же из нас не молится в такое время?

— В таком случае давайте вместе помолимся о том, чтобы Господь вразумил этого несчастного человека не предавать своих соотечественников.

Последовала долгая пауза. Наконец полицмейстер, словно очнувшись, кивнул в знак согласия головой.

— Я с удовольствием сделаю это.

И вот в кабинете начальника харлемской полиции, под аккомпанемент последних известий о наступлении германской армии, мы стали молиться о том, чтобы Всевышний помог этому человеку поновому взглянуть на себя и задуматься о ценности любого другого человека на земле.

Помолившись, полицмейстер встал и пожал мне руку:

— Благодарю вас, госпожа тен Боом. Я чрезвычайно признателен вам. Теперь я понимаю, что не должен был обращаться к вам с такого рода просьбой.

Все еще судорожно сжимая в руках свой баул, я миновала вестибюль, вышла из здания и направилась к дому. Там меня с нетерпением ждали. Но я ничего не рассказала. Я не хотела, чтобы отец и сестра знали, что нас просили убить человека: это было бы для них слишком тяжелым бременем.

Появление высокопоставленного покровителя должно было бы ободрить нас, но, как ни странно, эта новость возымела обратный результат: мы были удручены лишним подтверждением раскрытия нашей тайны. Похоже, что всему городу известно, чем мы занимаемся.

Нужно было остановиться. Но кто станет обеспечивать продуктами, информацией и жильем беззащитных людей? И мы решили продолжать действовать, невзирая на нависшую над нами опасность.

Беда не заставила себя долго ждать. Первым она настигла Йопа, нашего семнадцатилетнего подмастерья.

Как-то на исходе дня, в конце января 1944 года, в мастерскую вошел Рольф. Заметив Йопа, он вопросительно взглянул на меня. Я кивнула, давая ему понять, что это свой человек.

— Готовится налет на одну конспиративную квартиру в Эде, — потирая подбородок, проговорил Рольф. — Вы не можете срочно послать туда кого-нибудь с предупреждением?

Как назло, под рукой не было ни одного связного.

— Я пойду, — сказал Йоп.  хотела было протестовать: ведь юноша совершенно неопытен в таких делах, да и по дороге мог попасть в облаву, но подумала о людях в Эде и согласилась.

— В таком случае поторапливайтесь, молодой человек, — сказал Рольф.

Снабдив Йопа инструкциями, он ушел. Мы решили, что будет лучше, если Йоп наденет женскую одежду. На прощание он, словно бы предчувствуя беду, обернулся и поцеловал меня.

Йоп не вернулся до наступления комендантского часа. У меня еще теплилась в глубине души надежда, что он придет утром. Когда же появился Рольф, я сразу все поняла по выражению его лица, но всетаки спросила:

— Что-то стряслось с Йопом?

— Да.

Рольф рассказал мне то, что узнал у знакомого сержанта. Когда Йоп, в длинном женском пальто, закутанный шарфом, добрался до конспиративной квартиры, дверь ему вместо хозяина открыл гестаповец.

— Мы обязаны смотреть правде в глаза, — со вздохом сказал Рольф. — Гестапо развяжет ему язык.

Мы вновь обсудили вопрос о прекращении нашей работы. И вновь пришли к заключению, что не можем этого себе позволить.

В ту ночь мы долго молились. Мы знали, что иного выхода, кроме как продолжать действовать, у нас нет.

И кто знает, быть может, Господь приходит на помощь человеку лишь тогда, когда тот уже сделал все, что было в его силах…