Автобус выехал из Харлема и направился вдоль моря на юг. Справа виднелись песчаные холмы с силуэтами солдат на гребнях. Совершенно определенно нас везли не в Амстердам. Спустя два часа мы оказались в Гааге. Автобус остановился перед новым административным зданием, и ктото прошептал, что это главное управление гестапо в Голландии.

Всех нас, кроме Пиквика, ввели в зал, и началась бесконечная процедура регистрации: имена, адреса, род занятий. За высоким барьером, перегораживающим помещение, я увидела Виллемса и Каптейна. Когда очередной арестованный подходил к барьеру, один из гестаповцев наклонялся к мужчине за пишущей машинкой и чтото шептал ему на ухо. Затем машинка начинала стрекотать.

— А вон тот старик… — обратил вдруг внимание на отца следователь, — его тоже необходимо было арестовывать и тащить сюда? Позовитека его ко мне!

Виллемс подвел отца к стойке.

— Я с радостью отправлю тебя домой, старина, — обратился к нему следователь, — дай только слово впредь не доставлять нам хлопот. видела напряженную спину отца и упрямый хохолок седых волос на гордо вскинутой голове.

— Если сейчас меня отпустят домой, — произнес он спокойно и четко, — завтра же я открою дверь любому, кто в нее постучится за помощью.

— Встань в очередь, — крикнул следователь. — Живо!

Я больше не потерплю никаких проволочек!

Но, похоже, именно ради проволочек и было устроено это дознание. Очередь тянулась мучительно медленно, звучали одни и те же вопросы, чиновники копались в бумагах, кудато уходили и возвращались. Короткий зимний день за окном угасал. С самого утра у нас ничего, кроме булочек и воды, не было во рту.

— Не замужем, — в двадцатый раз за этот день сказала стоявшая передо мной Бетси.

— Количество детей?

— Я не замужем, — повторила сестра.

— Сколько у вас детей? — невозмутимо повторил следователь, даже не взглянув на нее.

— Детей нет, — со вздохом отвечала Бетси.

Мимо нас провели маленького толстого человека с желтой звездой на груди. Вскоре с другого конца зала послышались его отчаянные вопли.

— Это мое! — кричал толстяк, отчаянно пытаясь удержать что-то в кулачке. — Вы не имеете права отнимать это у меня. Это мой кошелек!

Что на него нашло? Зачем ему здесь деньги? Упрямство маленького человечка явно забавляло охранников.

— Получи, — с размаху ударил его ногой один из них. — Вот так мы забираем золото у евреев!

Охранники начали избивать человека. Наконец он упал, и его волоком вытащили в коридор.

Я обернулась и оказалась лицом к лицу с Каптейном.

— Эта женщина руководила всей подпольной сетью, — сказал он, и чтото подсказало мне, что я должна согласиться.

— Господин Каптейн говорит правду, — сказала я. — Все эти люди — они ничего не знали! Одна я во всем виновата…

— Имя? — равнодушно произнес следователь.

— Корнелия тен Боом. И я…

— Возраст?

— 52 года. Но уверяю вас, что никто из этих людей не был…

— Род занятий?

— Но ведь я уже раз десять говорила! — не выдержала я.

— Род занятий? — монотонно повторил следователь… Наконец поздно ночью нас вывели из здания. Зеленый автобус уехал, на его месте стоял армейский грузовик с крытым брезентом кузовом. Двое солдат подсадили отца. Пиквика не было видно. Мы втроем нашли местечко на скамейке у борта.

Грузовик затрясся по изрытым воронками улочкам Гааги. Я обняла отца за плечи, чтобы както смягчить толчки. Виллем шепотом рассказывал о том, что видел в темноте. Выехав из центра, мы помчались на запад, в пригородный район Схевенинген: там располагалась федеральная тюрьма.

Вскоре грузовик резко затормозил, потом продвинулся на несколько метров вперед и остановился. Тяжелые железные ворота захлопнулись за нами. Спрыгнув на землю, мы увидели, что находимся внутри двора, обнесенного высокой кирпичной стеной. Солдаты завели нас в длинное приземистое строение. От ударившего в глаза ослепительного света я зажмурилась.

— Лицом к стене! — понемецки скомандовал охранник. Ктото больно толкнул меня в спину, я уткнулась носом в потрескавшуюся штукатурку. Скосив глаза, я увидела сперва Виллема, через два человека от него — Бетси, а напротив, через коридор, — Тос. Но где же отец?

Ожидание казалось бесконечным. Трещины перед глазами превращались в лица, принимали очертания животных, ландшафта. Дверь справа от меня открылась, ктото скомандовал:

— Заключенные женщины, следуйте за мной! Голос надзирательницы прозвучал словно скрежет железных ворот. Отступая от стены, я посмотрела вокруг, ища отца, и увидела его: он сидел на стуле с высокой прямой спинкой. Видимо, ктото из охранников сжалился над стариком.

Надзирательница тем временем уже вышла в коридор, а я все никак не могла оторвать взгляд от отца. Рядом с ним стояли Петер, Виллем, другие подпольщики.

— Отец! — в отчаянии закричала я. — Храни тебя Господь!

Отец посмотрел в мою сторону, его круглые очки сверкнули.

— И вас, мои дочери! — сказал он. Я повернулась и пошла следом за другими женщинами. Дверь за мной захлопнулась.

Отец, увижу ли я тебя когда-нибудь?!

Бетси взяла меня под локоть. Мы ступили на плетеную дорожку, лежавшую посередине мокрого цементного пола.

— Заключенным запрещается ходить по дорожке, — скучным голосом заметил шедший следом охранник, мы виновато сошли с дорожки для избранных.

В конце коридора за столом восседала дама в форме. Арестованных подводили к ней, и она отбирала у них все, что ей представлялось ценным. Нолли, Бетси я расстались со своими красивыми наручными часами. Заметив у меня на пальце тоненькое золотое колечко — память о маме, — надзирательница приказала снять его. Я молча повиновалась, положив кольцо на стол вместе с кошельком.

По обе стороны от нас тянулись узкие металлические двери. Сверяясь со списком, охранница методично одну за другой отпирала их, лязгал запор, скрипели петли, очередная арестованная исчезала в камере. Мне с трудом верилось, что весь этот кошмар начался всего лишь сутки тому назад. Вот повели женщину, приходившую к нам по средам на собрания Виллема, и я отметила, что харлемцев не помещают в одну и ту же камеру. Бетси значилась в самом начале списка, она переступила порог камеры, даже не успев обернуться или чтолибо крикнуть мне. Потом захлопнулась дверь за Полли — этот звук запомнился мне надолго. Мы свернули налево, потом направо, вновь налево — по лабиринту из стали и бетона. Наконец я услышала:

— Корнелия тен Боом!

Камера оказалась чуть шире двери. На единственной металлической койке у стены лежала заключенная, трое других сидели на соломенных матрасах, лежащих на полу. Меня скрутил приступ надрывного кашля, я едва не задохнулась.

— Уступи ей койку, — приказала лежавшей надзирательница, — она больна.

— Только больных нам не хватало! — воскликнула одна из женщин.

Все они поспешно отодвинулись от меня как можно дальше.

— Я… я… простите… — прохрипела я.

Но самая молоденькая из моих товарищей по несчастью сказала: — Не извиняйтесь, вы не виноваты. Позвольте мне повесить ваше пальто и шляпу. Фрау Микес, уступите ей место!

С благодарностью передав моей заступнице свою шляпу, я продолжала кутаться в пальто. Койку освободили. Я, покачиваясь, протиснулась к ней, стараясь не дышать и не чихать. Но едва я плюхнулась на койку, как меня вновь охватил приступ кашля: от матраса поднялось облако удушающей пыли.

Наконец мне полегчало, и я прилегла. Резкая вонь ударила мне в ноздри. Сквозь матрас чувствовалась каждая перекладина. «Я никогда не засну на такой кровати», — подумала я и тотчас же провалилась в забытье.

Проснулась я наутро от стука в дверь.

— Завтрак, — сказали мне сокамерницы.

Оконце в двери открылось, квадратная доска со стуком откинулась внутрь камеры, образовав полочку, невидимая раздатчица поставила на нее миски с дымящейся овсяной кашицей.

— У нас новенькая, — закричала через оконце фрау Микес. — Нам теперь полагается пять порций!

На полочке появилась еще одна миска.

— Если вы не голодны, — затараторила фрау Микес, — я с радостью помогу вам разделаться с вашей порцией.

Я взяла миску, посмотрела на малоаппетитное месиво и молча передала ее соседке. После завтрака миски были собраны и возвращены через окошко раздатчице.

Вскоре задвижка вновь щелкнула, дверь приоткрылась, и чьято рука поставила на пол отхожее ведро и таз для умывания. В коридор были переданы таз с грязной водой и использованное ведро. Мои соседки свернули матрасы и сложили их в углу камеры, подняв новую пыльную бурю, из-за чего у меня опять случился приступ кашля. А затем воцарилась тюремная тоска, которой я очень скоро начала бояться больше всего.

На первых порах я пыталась разговаривать с сокамерницами, но они уклонялись от ответов на мои вопросы, хотя и были любезны, — насколько это вообще было возможно среди людей, в буквальном смысле обитающих на головах друг друга. Тем не менее мне удалось выяснить, что молодая женщина, поддержавшая меня, была баронессой семнадцати лет от роду. Она беспрерывно расхаживала взадвперед по камере, шесть шагов до двери, шесть — обратно, и так — пока не выключался на ночь свет.

Фрау Микес, как оказалось, была австрийкой, работала в конторе уборщицей. Она очень убивалась по оставшемуся без присмотра кенарю: «Бедная крошка, что с ним будет, кто его накормит и напоит?»

Ее причитания напоминали мне о нашем коте: «Удалось ли Махер Шалал Хашбазу улизнуть на улицу или он умирает с голоду в опечатанном доме?» Я представляла себе, как кот тоскливо трется о ножки стульев, скучая по плечам, по которым он так любил совершать прогулки во время обеда.

О людях, оставшихся в нашем доме, я запрещала себе думать, ведь теперь я уже ничем не могла им помочь. Но Господь знает, что они там, и поможет им…

Одна из женщин сидела в Схевенингене уже третий год. Она научилась по звуку шагов определять, кто проходит мимо камеры, раньше других слышала бряцание тележки с едой. Ее мир сузился до бетонной клетки и коридора за железной дверью, и вскоре я стала постигать с ее помощью премудрость такого ограниченного бытия.

Первые дни своего заточения я постоянно тревожилась об отце, Бетси, Виллеме, Нолли, Пиквике… Ест ли папа тюремную пищу? Такое же тонкое одея ло у Бетси? Эти мысли доводили меня до полного отчаяния, и очень скоро я научилась не поддаваться им. пыталась думать о чемто другом, но о чем? И тут мне пришло в голову попросить фрау Микес, чтобы она научила меня играть в карты, сделанные из туалетной бумаги, которую выделяли дважды в день каждому заключенному. Сама она часами раскладывала пасьянс. В нашем доме не играли в карты, и по мере того, как я познавала тонкости этой игры, я начала задумываться над тем, почему отец был всегда против столь невинной, на первый взгляд, забавы. Со временем я разглядела таящуюся в картах опасность: это был азарт. Если мне везло, мое настроение повышалось, мне казалось, что это добрый знак. Но неудача ввергала меня в тревогу: мне представлялось, что ктото заболел, или обнаружили людей в потайной комнате, или еще чтонибудь в том же духе.  конце концов мне пришлось бросить это занятие: сидеть за картами несколько часов подряд стало трудно. Я все больше времени лежала на матрасе, тщетно пытаясь принять наименее болезненное положение. Не отпускала головная боль, ломило суставы, замучил кашель. И вот однажды утром, когда я металась в жару, дверь распахнулась и грозная надзирательница металлическим голосом произнесла:

— Корнелия тен Боом! С вещами на выход!

Я оглянулась по сторонам, надеясь, что кто-нибудь из сокамерниц подскажет мне, что это значит.

— Тебя выведут наружу, — шепнула мне самая опытная в тюремных делах женщина. — Если велят взять вещи, значит, поведут наружу.

Пальто было на мне, так что оставалось лишь снять с крючка шляпу и выйти в коридор. Заперев дверь, надзирательница решительно устремилась вперед, да так быстро, что я едва поспевала за ней. Задыхаясь от этой непосильной для меня гонки, я тем не менее оглядывалась на двери камер, пытаясь вспомнить, за которыми из них исчезли мои сестры.

Наконец мы вышли во двор, и я увидела небо! Голубое небо — впервые за две недели. Боже, как высоко парят облака, неописуемо белые и красивые. Мне вдруг вспомнилось, как много значило небо для мамы.

— Быстрее! — подтолкнула меня надзирательница. Я ускорила шаг. Надзирательница открыла заднюю дверцу поджидавшего нас черного автомобиля, и я плюхнулась на сиденье рядом с солдатом и женщиной  серым страдальческим лицом. Впереди, бессильно откинув голову, полулежал крайне изможденный мужчина. Едва машина тронулась с места, как моя соседка судорожно зажала рот скомканным платком и раскашлялась. Все стало ясно: нас везут в больницу.

Массивные ворота выпустили сверкающий лимузин из каменного мешка, и я с жадностью припала к окну: вокруг вновь был утраченный мир свободных людей.

Они расхаживали по улицам, заглядывая в витрины магазинов, останавливаясь, чтобы поболтать со знакомыми. Неужели и я всего две недели назад жила в этом мире?

Наконец машина остановилась. Солдат и шофер потащили мужчину вверх по лестнице серого здания. Мы сами поднялись по ступенькам и вошли в людный вестибюль, где охранник приказал нам сесть на скамью. Прошло не менее часа, прежде чем я осмелилась попроситься в туалет. Солдат переговорил с медсестрой, сидевшей с каменным лицом за стойкой регистраатуры, и та бесцветным голосом бросила мне:

— Пройдемте со мной!

Но едва мы, завернув за угол, вошли в сияющий кафелем туалет, она захлопнула за собой дверь и, прижавшись к ней спиной, прошептала:

— Только быстро! Чем я могу помочь? Я растерянно заморгала.

— О да, конечно! — наконец спохватилась я. — Библия! Вы не могли бы достать для меня карманную Библию? И еще — иголку с ниткой. И зубную щетку.

Сестра с сомнением закусила губу.

— Сегодня так много больных, да еще этот солдат… Но я сделаю, что смогу.

Сестра вышла, и я стала с удовольствием умываться. Мне показалось, что в комнате стало еще светлее — от неожиданного сочувствия постороннего человека.

— Живее! — послышался из-за двери голос охранника. — Что вы копаетесь!

Я вернулась вместе с солдатом в вестибюль. Моя добрая фея вновь сидела с непроницаемым лицом. Она даже не посмотрела в мою сторону, когда я проходила мимо стойки. После томительного ожидания вызвали в кабинет и меня. Доктор попросил меня покашлять, измерил температуру, давление, послушал через стетоскоп и объявил, что у меня предтуберкулезный осложненный плеврит. Написав что-то на листе бумаги, он положил руку мне на плечо и прошептал:

— Надеюсь, мой диагноз вам поможет.

В приемной меня уже поджидал охранник. Когда мы проходили мимо медсестры, она быстро вышла из-за стойки и проскользнула между мной и солдатом с озабоченным видом, незаметно сунув мне в руку сверточек, который я тотчас же опустила в карман пальто. Вторая заключенная уже сидела в машине. Больной мужчина так и не появился, мы уехали без него.

Весь обратный путь я не вынимала руку из кармана, ощущая драгоценный сверток: «Боже, он такой маленький, но там вполне может быть… Пусть это будет Библия!»

Вот впереди возникли мрачные тюремные ворота. Они зловеще захлопнулись за нами. Я прошла по гулкому коридору и вновь очутилась в камере. Женщины окружили меня, и я трясущимися руками наконец развернула сверток. При виде двух кусочков настоящего довоенного мыла фрау Микес даже зажала себе рот ладонью, чтобы не закричать от восторга. Ни зубной щетки, ни иголки в свертке не оказалось, зато была целая упаковка английских булавок. Но главное — о неслыханное богатство! — там были четыре Евангелия в брошюрах.

Я разделила поровну мыло и булавки, однако взять брошюру никто не решился.

— Это непременно найдут, — заметила тюремная старожилка, — тогда не миновать неприятностей: могут удвоить срок да еще посадить на хлеб и воду.

Угроза лишения пищи висела над заключенными дамокловым мечом. Это наказание могло последовать за малейшее нарушение режима. Но мне оно казалось смехотворной платой за драгоценные книжечки, которые я сжимала в руках.

Спустя два дня, уже перед отбоем, дверь внезапно распахнулась, и вошедшая в камеру надзирательница скомандовала:

— Корнелия тен Боом! Собирайтесь на выход — с вещами!

— Вы хотите сказать, что…

— Молчать! Не разговаривать!

Мне не надо было долго собираться: все мои вещи состояли из шляпы и рубашки, сохнувшей на вешалке после безуспешной попытки отстирать ее в грязной воде. Пальто же с драгоценными подарками в кармане было на мне. «Но почему такие строгости? — недоумевала я. — Почему мне не разрешают даже попрощаться с соседками?» Мне ничего не оставалось, кроме как обменяться с подругами выразительными взглядами  последовать за надзирательницей. Заперев камеру, она, к полному моему недоумению, пошла в направлении, противоположном выходу во двор. Так и не сказав ни слова, она провела меня по коридору и остановилась возле двери в другую камеру. Здесь она смерила меня презрительным взглядом с головы до ног, молча отперла дверь и кивком головы приказала заходить. Дверь за мной захлопнулась. Щелкнула задвижка. Я оказалась совершенно одна в пустой камере, точно такой же, как и предыдущая: два шага в ширину и шесть шагов в длину, с единственной койкой. Я бессильно прижалась спиной к двери…

Только не давать волю мыслям! Только трезвый расчет. Шесть шагов вперед. Сесть на койку. Так, кажется, солома в матрасе вообще сгнила. Я потянула за край одеяла: когото вырвало прямо на матрас. С отвращением я бросила одеяло, но было слишком поздно: пришлось самой рвануться к ведру и нагнуться над ним.  этот момент погас свет. Я на ощупь добралась до койки и, стиснув зубы, легла на одеяло. В этой камере было жутко холодно, видимо, она была угловой: за стеной слышалось заунывное завывание ветра.

Почему меня изолировали? Узнали о разговоре с медсестрой? Или выбили показания из кого-то? Сколько продлится мое одиночное заточение? Месяцы? Годы?

К утру у меня поднялась температура. Я с большим трудом встала, чтобы взять миску с кашей, но даже не притронулась к ней. Вечером окошко вновь открылось, и на полочке появилась буханка серого хлеба. У меня не нашлось сил, чтобы взять ее, и чья-то рука просто швырнула хлеб на цементный пол. Я дотянулась до него и принялась отщипывать кусочки.

Еще несколько дней ужин доставлялся мне подобным образом. По утрам женщина в синем халате вносила тарелку овсянки. Я пыталась с ней заговорить, но она лишь испуганно трясла головой и кивала в сторону двери. Один раз в день приходил санитар из тюремной медсанчасти, тоже из заключенных, с грязным пузырьком какой-то едкой жидкости. Когда он вошел первый раз, я вцепилась ему в рукав:

— Умоляю! Скажите, вы не видели седого старика бородой? Его зовут Каспер тен Боом. Вы наверняка носили ему лекарство!

Санитар вырвался и отскочил к двери.

— Я ничего не знаю!

Дверь со стуком распахнулась, и в камеру влетела разъяренная надзирательница.

— Одиночным заключенным запрещено разговаривать! Еще одно слово, и вас лишат горячей пищи!

Этот же санитар измерял у меня температуру. Мне приходилось раздеваться, чтобы засунуть термометр под мышку. В конце недели раздраженный голос сказал мне через окошко:

— Вставайте и сами возьмите еду, вы вполне здоровы. Я чувствовала, что жар еще не спал, но мне ничего не оставалось, кроме как подняться и взять свою миску. Когда я, съев кашу, вернула миску и вновь прилегла, раздался окрик:

— Опять легли? Сколько можно лежать!

«Почему нельзя днем лежать? И чем еще тут можно заниматься?» — тревожные мысли совершенно измучили меня. Даже в молитвах боялась я называть имена дорогих людей: столь велики были во мне страх

— Ты сам знаешь, Господи, — шептала я, — Ты сам знаешь, кого я люблю. Ты видишь их. Так сохрани же их, прошу Тебя! По многу раз я мысленно перебирала содержимое оставленного дома тюремного баула. Свежая блузка! Аспирин, целый пузырек аспирина! Мятная зубная паста! И… Тут я ловила себя: что за несусветная чепуха лезет мне в голову! Если бы все повторилось, я поступила бы точно так же. Но спустя секунду те же мысли вновь одолевали меня. Полотенце, аспирин…

все же новая камера имела одно преимущество: ней было окно. Маленькое оконце под потолком, забранное решеткой из семи чугунных прутьев поперек и четырех вдоль. Через эти 28 квадратиков я могла видеть небо.

Целыми днями я смотрела на эти кусочки неба. Порой по ним проплывали облака — белые, розовые с золотистыми краями, а когда ветер дул с запада, я слышала шум моря. Но самым лучшим было время, примерно около часа каждый день, когда сумрачную камеру освещали лучи солнца. Становилось все теплее, и я набиралась сил, чаще подставляя солнцу лицо и грудь, передвигаясь вместе с ним вдоль стены, забираясь на койку и приподнимаясь на цыпочках в погоне за последними лучами.

Окрепнув, я могла уже дольше читать Евангелие. Я проглатывала страницу за страницей, и невероятные мысли рождались в моей голове. Возможно ли, что все происходящее — эта война, тюрьма, мое одиночное заключение — является случайностью, чемто непредвиденным? Не есть ли это частица плана Божьего? Разве Иисус, прежде чем одержать победу, не потерпел поражение, как и мы?

Но если судьба каждого христианина отражает судьбу Иисуса, то через Евангелие Всевышний проявляет Свои деяния и можно надеяться, что наше поражение — это начало победы. Я смотрела на стены камеры и думала: «Какая же победа возможна в подобном месте?..»

Мне представлялось исключительно важным следить за временем, поэтому я решила сделать примитивный календарь. В первой камере меня научили, как изготовить нож из ребра корсета. Заточив пластину о цементный пол, я нацарапала на стене за койкой клеточки для каждого дня, а также несколько важных дат:

23 февраля 1944 года — арест;

29 февраля 1944 года — перевод в Схевенинген;

16 марта 1944 года — начало одиночного заключени;

15 апреля 1944 года - день моего рождения...

День рождения полагается отпраздновать, но что

можно придумать здесь, в тюрьме?

Напрасно искала я хоть какую-то яркую вещь, как красная шляпа баронессы из первой камеры или желтая блузка фрау Микес. Как же я сокрушалась из-за того, что у меня нет вкуса к одежде! Я решила хотя бы спеть в честь такого события и выбрала песню о знаменитой харлемской вишне: в ту пору она должна была цвести. Слова песенки воскресили в памяти и ветви в цветах, и нежные лепестки на тротуаре, и многоемногое другое…

— Тихо там! — загремели удары по железной двери. — Петь запрещается!

Я села на койку, раскрыла Евангелие от Иоанна и начала читать, пока не стихла боль в сердце.

Через два дня все та же надзирательница с мрачным лицом впервые повела меня в душевую. Впечатление от прогулки по коридору было омрачено ее сверлящим взглядом, но как же велика была радость, охватившая меня при виде женщин, сидящих в предбаннике! Разговаривать запрещалось, но даже в тишине близость людей вселяла надежду. Я жадно вглядывалась в лица выходящих из душевой, но среди них не оказалось ни одного знакомого. И все же, подумалось мне, все эти женщины — мои сестры. Как богат тот, кто может просто созерцать людские лица!

Душ был замечателен: теплая чистая вода — лучший бальзам для гноящейся кожи и свалявшихся волос. В камеру я возвратилась с твердым решением: в следующий раз непременно захвачу с собой три брошюры. Одиночество учило меня: нельзя быть богатым только для себя.

Но я больше не была одинока: в мою камеру проник маленький юркий муравей. Я чуть было не наступила на него однажды утром, когда несла ведро к двери. Извинившись перед желанным гостем за свои огромные размеры, я дала ему слово впредь быть осмотрительнее, нагнулась и с наслаждением принялась разглядывать его на удивление гармонично устроенное тельце.

Вскоре муравей нырнул в трещину. Но когда вечером я бросила на пол несколько крошек хлеба, он тотчас же появился, подхватил самую большую и героически потащил добычу в свое жилище. Основа нашей дружбы была заложена.

Отныне у меня кроме солнечных лучей было общество смелого и симпатичного существа, а вскоре — и целой муравьиной семейки. И если я в момент появления гостей стирала белье или точила пластину, то немедленно прекращала свои дела и отдавала «друзьям» все внимание.

Как-то вечером, когда я вычеркивала из календаря очередной томительный день, в конце коридора послышались крики. Шум усиливался, и мне это показалось странным: куда подевались все надзиратели?

Я прислушалась, но в общем гомоне невозможно было чтолибо понять. Назывались имена, выкрикивались номера камер, слышалось пение, стук кулаков по дверям.

— Ради бога! Тише! Умоляю! — крикнул ктото из соседней камеры. — Давайте разумно используем время, пока не вернулись надзиратели!

— Что происходит? — крикнула я.

— Вся охрана празднует день рождения Гитлера!

— Я Корри тен Боом! Вся моя семья где-то здесь! Кто-нибудь видел Каспера тен Боома? Бетси или Нолли? Виллема тен Боома? — кричала я до хрипоты, а соседи передавали имена дальше по коридору. Вскоре полетели ответы:

— Бетси тен Боом сидит в камере 312! Она говорит, что Господь милостив!

Да, это Бетси! Это, конечно, моя сестра!

— Нолли ван Вурден была в камере 318! Но ее освободили почти месяц назад!

Нолли на свободе! Слава Богу! Тос — тоже свободна!

Петер ван Вурден — освобожден! Герман Слюринг — освобожден! Виллем тен Боом — освобожден!

Всех, задержанных в нашем доме, освободили, кроме меня и Бетси. Лишь об отце ничего не было известно. Его никто не видел.

Спустя примерно неделю дверь в мою камеру приоткрылась, и на пол упал сверток. В одном месте оберточная бумага была надорвана и выглядывал краешек голубой кофты! Посылка была от Нолли. Как она понимала, что в тюрьме не хватает ярких тонов! Я надела кофту и словно бы почувствовала руки Нолли на своих плечах. Кроме кофты в посылке были красное полотенце, домашнее печенье, иголка с нитками, пачка витаминов.

Я надкусила печенье, и в этот момент меня осенило: ведь из красной целлофановой упаковки получится прекрасный абажур. Я передвинула койку на сере дину камеры, встала на нее и прикрыла голую лампочку целлофаном — камера тотчас же стала уютней. Заворачивая печенье в коричневую бумагу, я обратила внимание на то, что надпись на ней, сделанная рукой Нолли, уходила вверх, к самой марке. Но у сестры всегда был исключительно ровный почерк. Марка! Ведь однажды мы получили донесение под маркой!  вдруг… Усмехаясь над разыгравшимся воображением, я отклеила марку и пригляделась к квадратику под ней. Там были буквы! Я снова встала на койку, чтобы лучше видеть.

«Все часы в кладовке целы», — прочитала я.

Это означало, что Эйси, Хенк, Мэри и все остальные благополучно выбрались из убежища и улизнули из-под носа охраны. Они свободны! Я едва не разрыдалась от радости. В коридоре послышались торопливые шаги. Едва я спрыгнула на пол и придвинула койку к стене, как щелкнула задвижка.

— Что здесь происходит? — крикнула надзирательница в окошко.

— Ничего. Я больше не буду.

Окошко захлопнулось. Я осталась наедине со своими мыслями: «Как им удалось все это сделать? Кто им помог?» Для меня это было загадкой…

Дверь камеры отворилась. Вошел немецкий офицер в сопровождении начальницы женского корпуса. Ряды боевых нашивок сверкали на тщательно отутюженном мундире высокого посетителя.

— Госпожа тен Боом, — произнес он на прекрасном голландском, — у меня к вам несколько вопросов. Надеюсь, вы соблаговолите ответить на них.

Начальница услужливо пододвинула офицеру стул. В ней трудно было узнать надменную и грубую особу, наводившую ужас на всех заключенных женщин. Сейчас это была сама любезность и предупредительность.

Офицер жестом руки предложил мне присесть на койку. В его манерах ощущалось нечто от мира, который был за стенами тюрьмы. Достав из кармана аккуратный блокнотик, он стал зачитывать какието имена. Я же вдруг со стыдом вспомнила о своей помятой одежде и запущенных ногтях.

Ни одно из перечисленных имен не было мне знакомо, о чем я и сообщила офицеру с легким сердцем. Вот когда в полной мере проявилась мудрость выдумки с вездесущим господином Смитом!

Офицер встал.

— Вы готовы в ближайшее время предстать перед судом? — будничным голосом осведомился он.

— Да, я готова, — не совсем уверенно ответила я. Офицер вышел в коридор. Ловко подхватив стул, начальница выпорхнула за ним.

Было 3 мая. Я сидела на койке и вышивала. С получением посылки от Нолли у меня появилось прекрасное занятие: я вытаскивала по одной нитке из красного полотенца и вышивала яркие узоры: окошечки занавесками, цветочки с неимоверным количеством листиков, зверюшек. Но только я начала трудиться над очередным цветком, как раздаточное окно со стуком распахнулось и на пол упал конверт.

Отложив работу, я подняла письмо. Почерк Нолли. Но почему дрожат мои руки? Конверт был вскрыт цензурой и, судя по штемпелю, задержан на неделю. И все же это была первая весточка из дома! Только откуда этот непонятный страх? Я развернула письмо.

«Корри, постарайся быть мужественной!»

Нет, нет, я не могу быть мужественной! Но я заставила себя читать дальше.

«Мне крайне тяжело сообщать тебе это известие. Наш отец вынес только десять дней заключения. Теперь он уже у Господа». Отец! Отец! Письмо дрожало в моих руках, буквы плясали перед глазами. Подробности Нолли не сообщала, она сама не знала, где похоронили отца…

Кто-то проходил мимо моей двери по плетеной дорожке. Я прижалась лицом к окошку и взмолилась:

— Прошу вас! Пожалуйста! Шаги стихли. Окошко открылось.

— В чем дело?

— Умоляю вас, не уходите! Я только что получила из дома дурное известие…

— Подождите минутку!

Шаги быстро удалились, потом вернулись. Открылась дверь.

— Выпейте это! — протянула мне таблетку и стакан воды молоденькая надзирательница. — Что случилось?

— Я получила письмо, — сказала я. — Умер мой отец…

Девушка изумленно уставилась на меня:

— Ваш отец? тут до меня дошло: ведь сама-то она еще совсем юная! Насколько старой, должно быть, казалась ей я! Девушка постояла немного, смущенная моими слезами, но наконец взяла себя в руки и строго заметила:

— Как бы то ни было, вы сами во всем виноваты! Не надо нарушать закон!

— Боже милостивый! — прошептала я, когда дверь за надзирательницей захлопнулась. — Как глупо было с моей стороны просить помощи у человека, когда Ты со мной! Ведь отец сейчас видит Тебя, он рядом с Тобой. Он и мама снова вместе, они гуляют по ярким улицам…

Я отодвинула койку от стены и нацарапала под календарем еще одну памятную дату:

9 марта 1944 года. Отец свободен.