Надзирательница вела меня по незнакомому коридору. Поворот направо, несколько ступенек вниз, снова направо, вдоль «священной» дорожки. Наконец мы вышли во внутренний дворик. Моросил мелкий дождь. В это прохладное утро конца мая меня впервые за три месяца вызвали на допрос.

Зарешеченные окна высоких зданий смотрели на меня с трех сторон. Вдоль каменной стены стояло несколько приземистых домиков: в нихто и проходили так называемые «разбирательства», а по сути — допросы, на которых решались судьбы заключенных.

«Господи, Ты ведь тоже представал перед неправедным судом. Укажи мне, что делать!»

И  вдруг напротив четвертого домика я увидела клумбу тюльпанов. Сейчас стебли цветов поникли, листья пожелтели, и все же… «Господи, пусть меня отведут в этот домик!»

Охранница остановилась, чтобы надеть на голову капюшон. Вполне защищенная от дождя, она направилась по дорожке мимо первого домика, прошла второй, третий… Возле четвертого она остановилась и постучалась:

— Разрешите? — Да. Войдите! — по-немецки ответил мужской голос.

Толкнув дверь, надзирательница вскинула руку в приветствии и отступила в сторону, пропуская меня. Навстречу мне шагнул офицер в мундире со множеством нашивок. Я узнала в нем любезного следователя, посещавшего меня в камере.

— Я лейтенант Рамс, — представился он, закрывая дверь. — Вы озябли, сейчас я разожгу огонь.

Он насыпал в пузатую чугунную печку угля из ведерка, как заботливый немецкий хозяин, встречающий дорогого гостя. Да не ловушка ли это? Не предпочитает ли он добиваться показаний от истосковавшихся по людскому участию заключенных вот таким вежливым обхождением, а не грубостью и насилием?

«Господи, не допусти, чтобы я по своему недомыслию и легковерию поставила под угрозу чужие жизни!»

— Надеюсь, — говорил между тем лейтенант, — холода не затянутся этой весной. Присаживайтесь, — предложил он мне.

Я осторожно опустилась на стул, ловя себя на мысли, что за эти месяцы успела отвыкнуть от ощущения спинки и подлокотников. Жар от печки быстро согревал меня и незаметно расслаблял.

— У вас такие высокие тюльпаны, — нерешительно заметила я, — они, должно быть, красиво цветут…

— О да! — подетски обрадовался лейтенант Рамс. — Эти — самые удачные из всех, которые я здесь выращивал. Дома у нас всегда были голландские луковицы.

Мы еще немного поговорили о цветах, потом лейтенант сказал:

— Я очень хотел бы помочь вам, госпожа тен Боом. Но вы должны мне все откровенно рассказать: лишь в этом случае я смогу для вас чтонибудь сделать…

Вот все сразу и разъяснилось. Все его дружелюбие, участие — не более чем уловка, прием для выуживания информации. Но почему, собственно, меня это коробит? Ведь он же профессионал, это его работа. Что ж, я тоже в некотором роде не новичок…

Битый час лейтенант расспрашивал меня, прибегая к тем самым психологическим трюкам, о которых предупреждали меня молодые люди из группы Сопротивления. Я чувствовала себя словно студент, до изнеможения готовившийся к экзамену и вытянувший самый легкий билет. Мне вскоре стало ясно, что немцы считали наш дом штабом налетчиков на конторы распределения карточек, а как раз об этой деятельности я знала меньше всего, так как только получала карточки и сдавала их. Моя неосведомленность была столь очевидна, что лейтенанту Рамсу в конце концов наскучило делать пометки в своем блокноте, и он отложил его в сторону.

— А что вы можете сообщить мне о другой вашей незаконной деятельности, госпожа тен Боом? — спросил он.

— Я вас понимаю, — с готовностью отозвалась я. — Вам интересно узнать, как я проводила собрания для умственно отсталых?

И я с жаром принялась рассказывать о своей проповеднической деятельности.

Брови лейтенанта ползли все выше и выше. Наконец он взорвался.

— К чему вся эта пустая трата времени и сил? Если вы хотите обратить больше людей в свою веру, не лучше ли потратить энергию на одного нормального человека, чем переводить ее на всех недоумков мира?

Я пристально посмотрела в сероголубые глаза собеседника: вот она, философия националсоциализма! И цветочная клумба тут не играет никакой роли. вдруг, к собственному удивлению, я услышала свой голос:

— Могу я быть с вами откровенной, господин лейтенант?

— Я надеялся на это с самого начала нашей беседы, госпожа тен Боом, — строго произнес лейтенант. — Окажите мне такую честь!

— Истина, господин лейтенант, — раздельно проговорила я, — заключается в том, что взгляд Всевышнего на некоторые вещи отличается от нашего. И отличается настолько, что люди даже не догадывались об этом, пока Он не дал нам Книгу, в которой разъясняется очень многое…

Я сознавала, что разговаривать подобным образом с нацистским офицером — безумие. Но лейтенант Рамс не прерывал меня, и я продолжала:

— Из Библии я узнала, что Господь любит нас не за силу или ум, а просто потому, что создал нас. И кто знает, быть может, какойнибудь недоумок в Его глазах куда ценнее часовых дел мастера. Или лейтенанта…

Лейтенант Рамс резко встал из-за стола.

— На сегодня достаточно, — сухо сказал он и, подойдя к двери, позвал охрану.

Я услышала звук шагов по гравию. Вошла надзирательница.

— Проводите заключенную в камеру, — распорядился лейтенант.

Зачем я все это наговорила? Теперь уже этот человек ничего не станет для меня делать!

Однако на следующее утро лейтенант лично пришел за мной и отвел на допрос. Он, вероятно, ничего не знал о запрете для заключенных ступать на плетеную дорожку, потому что жестом предложил мне идти впереди него по середине коридора. Я старалась не смотреть на надзирательниц, с виноватым видом глядя себе под ноги, словно домашняя собачонка, застигнутая хозяйкой на диване.

На сей раз на дворе было солнечно.

— Сегодня, — сказал лейтенант, — мы побеседуем на открытом воздухе. Ведь его вам так не хватает!

Я с благодарностью последовала за ним в дальний уголок двора, где мы прислонились к стене, подставив лица солнцу.

— Я не мог уснуть всю ночь, — проговорил лейтенант, прикрыв глаза. — Все время размышлял о Книге, из которой вы почерпнули столь необычные мысли. Что еще в ней говорится?

— В ней говорится, — со вздохом начала я, — что мир пришел Свет, и нам уже не нужно блуждать во мраке. В вашей жизни, господин лейтенант, много мрачного?

Последовала длительная пауза.

— В моей жизни слишком много мрачного, — произнес наконец лейтенант. — Мне трудно нести груз возложенных на меня обязанностей…

И он стал рассказывать мне о жене и детях в Бремене, о своем саде, собаках, о путешествиях во время отпуска.

— На прошлой неделе Бремен опять бомбили. Каждое утро я задаюсь вопросом: живы ли они?

— Господин лейтенант, — сказала я, — есть Тот, Который не выпускает ваших родных из виду. Свет, который указала мне Библия, — это Иисус. Он светит даже в таком мраке, в каком пребываете вы.

Лейтенант опустил фуражку ниже, на солнце блеснули череп и скрещенные кости кокарды.

— Что вы можете знать о мраке моей жизни, — прошептал он.

Допросы продолжались еще два дня. Оставив всякие попытки выудить из меня показания о подполь ной деятельности, лейтенант Рамс расспрашивал меня моем детстве: о маме, об отце, о тетушках. Он вновь и вновь хотел слушать мои рассказы о них. Узнав, что отец скончался в тюрьме, лейтенант был потрясен: в моем деле об этом даже не упоминалось. Но там содержался ответ на вопрос, почему меня перевели в одиночную камеру: «Состояние здоровья арестованной опасно для окружающих».  уставилась на эту строку, и вдруг мне стало зябко от воспоминаний о долгих ночах в холодной камере, в отупляющем одиночестве.

— Но если это не наказание, почему так злятся на меня надзирательницы? Почему мне запрещено даже разговаривать?

Лейтенант подровнял лежавшую перед ним стопку бумаг.

— Видите ли, госпожа тен Боом, в тюрьме, как и в любом другом учреждении, свои правила, свои порядки…

— Но ведь я больше не опасна для окружающих! С каждой неделей мне становится значительно лучше, и совсем рядом моя родная сестра! Господин лейтенант, мне так хотелось бы повидаться с ней, поговорить несколько минут…

Лейтенант пристально посмотрел на меня, и я заметила в его глазах тоску.

— Госпожа тен Боом, — произнес, наконец, он, — я допускаю, что кажусь вам влиятельной фигурой. На мне мундир, я обладаю определенной властью над подчиненными, но я сам в тюрьме, и в тюрьме куда более прочной, чем эта, моя дорогая леди из Харлема.

Это был четвертый и последний допрос. Лейтенант собрал все бумаги и вышел, оставив меня одну. Мне жаль было расставаться с этим честным человеком. Самым трудным для него, похоже, было осознать, что христианину надлежит страдать.

— Как же вы можете верить в Бога, — спрашивал он меня, — после того, как ваш старый отец умер в тюрьме? Что же это за Бог, Который допускает такое?

Я подошла к печке, чтобы согреть руки. Мне тоже было непонятно, почему отец умер в тюрьме. Мне многое было непонятно. И внезапно я вспомнила слова отца: «Порой груз знания слишком тяжел, чтобы вынести его. Доверь же до поры эту ношу своему отцу!» Вот оно! Я решила рассказать о случае в поезде лейтенанту Рамсу, ведь ему было интересно все, связанное с отцом.

Однако лейтенант вернулся не один, а с надзирательницей из женского корпуса.

— Заключенная тен Боом завершила дачу показаний, — сказал он, — и должна вернуться в камеру.

Когда я выходила из домика, лейтенант Рамс шепнул мне:

— Постарайтесь идти медленнее в коридоре «Е». Идти медленнее? Как это понимать? Надзирательница просто летела по коридору, я едва успевала за ней. Впереди тюремный санитар отпирал дверь. Я почемуто сразу же подумала, что это камера Бетси. Вот я поравнялась с дверью. Бетси сидела ко мне спиной… Ее сокамерницы с любопытством смотрели на меня, но сестра наклонилась над чемто, лежавшим у нее на коленях. Я успела заметить, насколько уютно было в камере.

Невероятно, но даже в тюрьме Бетси умудрилась очень мило устроить свое жилище: свернутые тюфяки стояли вдоль стены, словно колонны, увенчанные дамскими шляпками, на полочке аккуратно лежали продукты, на стене, словно коврик, был растянут головной платок, а пальто висели таким образом, что напоминали взявшихся за руки детей.

— Живей! Живей! — услышала я окрик охранницы  даже подскочила на месте от неожиданности: мысленно я была рядом с Бетси.

Все утро в коридоре хлопали двери. Теперь ключи бряцали возле моей камеры. Вошла совсем молоденькая надзирательница в новеньком мундире.

— Заключенная — встать! Смирно! — срывающимся голосом скомандовала она.

У нее был явно испуганный вид. В дверном проеме возникла чья-то тень, затем в камеру вошла высокая женщина. Ее фигура и лицо были очень красивы, словно выточены из мрамора. В глазах ее я не заметила и проблеска чувств.

— Я вижу, здесь тоже нет простыней, — сказала она понемецки надзирательнице. — Проследите, чтобы к пятнице они были. И менять каждые две недели.

Холодные как лед глаза равнодушно скользнули по мне.

— Как часто заключенную водят в душевую? Надзирательница облизнула губы.

— Примерно один раз в неделю, госпожа комендант.

«Раз в неделю!» Скорее уж раз в месяц!

— Она будет ходить в душевую два раза в неделю! Простыни! Регулярный душ! Неужели условия мои улучшаются?

Новая начальница корпуса прошлась по камере. Ей не надо было вставать на койку, чтобы дотянуться до лампочки. Раз — и она сорвала мой абажурчик из красного целлофана. Затем настала очередь коробочки из-под печенья, полученного со второй посылкой от Нолли.

— Никаких коробочек в камере! — закричала испуганно молоденькая охранница, словно я нарушила общеизвестное правило.

Я высыпала печенье прямо на койку, затем — содержимое пузырька с витаминами и мятные таблетки.

В отличие от своей предшественницы, новая начальница корпуса не визжала и не бранилась. Она лишь молча сделала надзирательнице знак ощупать матрас. У меня душа ушла в пятки: под матрасом лежала моя последняя брошюра Евангелия. Но то ли из-за волнения, то ли по другой причине надзирательница выпрямилась после осмотра с пустыми руками. Затем обе охранницы вышли. Я тупо смотрела на койку. Мне представилась картина разорения в камере Бетси и стало как-то зябко, словно холодный ветер пронесся по коридорам Схевенингенской тюрьмы…

Именно новая комендантша отперла дверь моей камеры во второй половине июня. Вместе с ней вошел лейтенант Рамс. По суровому выражению его лица я поняла, что лучше проглотить вертевшееся на языке радостное приветствие.

— Вам надлежит пройти со мной в мой кабинет, — коротко сказал он. — Пришел нотариус.

— Нотариус? — вырвалось у меня.

— По закону родные покойного должны присутствовать при чтении завещания, — раздраженно сказал лейтенант Рамс и, не дав мне опомниться, вышел из камеры. Я молча последовала за ним, спиной ощущая сверлящий взгляд комендантши. Закон? Какой закон? С каких пор оккупационные власти обременяют себя соблюдением голландских законов? Родные покойного… Нет, об этом не надо думать!

Комендантша проводила меня до выхода во двор и вернулась. Я вышла следом за лейтенантом. Он открыл дверь четвертого домика. Прежде чем мои глаза успели привыкнуть к сумраку, я очутилась в объятиях Виллема.

— Корри! Сестренка! — он не называл меня так уже 50 лет!

Нолли обнимала меня одной рукой, сжимая другой руку Бетси, словно соединяя нас навеки. Бетси! Нолли! Виллем! Я не знала, чье имя выкрикивать первым. И еще здесь были Тина и Флип, а также какойто мужчина. Приглядевшись, я узнала в нем харлемского нотариуса, которого мы приглашали несколько раз для консультаций в наш магазин.

Бетси заметно осунулась и побледнела. Виллем просто убил меня своим видом: он страшно похудел, кожа его пожелтела, в глазах было страдание. Тина сказала мне, что двое из его камеры умерли от желтухи. Я обняла брата, чтобы не видеть его лица, и слушала рокочущий бас. Виллем беспокоился за сына: его месяц тому назад схватили, когда он помогал американскому парашютисту добраться до Северного моря. Теперь Кика скорее всего уже отправили в Германию.

О последних днях жизни нашего отца стали известны следующие подробности. Он заболел в камере, его повезли в гаагскую больницу. Но там не оказалось свободной кровати, и отец умер в коридоре, никем не опознанный, без сопроводительных документов. Администрация больницы похоронила его на кладбище для бездомных нищих. Виллем надеялся, что ему удастся разыскать могилу.

Я взглянула на стоявшего ко мне спиной лейтенанта Рамса. Он молча глядел на холодную печь. Я быстро развернула сверток, который вложила мне в руку Нолли. Там оказалась карманная Библия, целая Библия в кошелечке со шнурком для ношения на шее. Я надела его через голову и сдвинула на спину, под блузу. У меня не было слов, чтобы отблагодарить сестру, ведь накануне я отдала Евангелие какойто женщине в душевой.

Виллем чуть слышно рассказал, что спустя несколько дней после нашего ареста солдат возле дома заменили полицейскими и во время дежурства Рольфа всех наших друзей перевели в надежное место.

— А сейчас? — спросила я шепотом. — С ними все в порядке?

Виллем опустил глаза: он не умел скрывать горькую правду.

— Они все целы и невредимы, кроме Мэри. Спустя несколько дней она почему-то вышла на улицу среди белого дня и ее арестовали…

— Время истекло, — повернулся к нам лейтенант Рамс. — Приступайте к чтению завещания, — кивнул он нотариусу.

Завещание было коротким и составлено в свободной форме: наш дом оставался жилищем для нас с Бетси на любой срок, как мы того пожелаем; если же дом или мастерскую решено будет продать, то отец выражал на этот случай надежду, что мы не забудем, что он любил нас всех в равной мере; в остальном же он с радостью вверял нас неустанной заботе Господа.

В воцарившейся тишине мы склонили головы.

— Господь наш Иисус! — произнес торжественно Виллем. — Благодарим Тебя за эти минуты свидания, ставшего возможным с благоволения этого доброго человека. Как нам отблагодарить его? Услужить ему не в наших силах. А потому, Господи, просим Тебя: возьми его и всю его семью под Свой покров!

Снаружи послышался хруст гравия…