Петер был дома, но не чувствовал себя в полной безопасности, поскольку военные заводы в Германии остро нуждались в рабочей силе. Солдаты внезапно окружали квартал и прочесывали его, увозя на грузовиках всех лиц мужского пола от шестнадцати до тридцати лет. Таких облав страшно боялись.
Флип и Нолли переоборудовали свою кухню таким образом, чтобы в случае внезапного обыска сыновья могли быстро спрятаться: расширили лаз в картофельный погребок под полом, а крышку прикрыли большим половиком, поставив на него стол.
После капитальных работ, проведенных в нашем доме господином Смитом, мне стало ясно, что эти ухищрения не более чем самообман: солдаты заглянут погребок в первую очередь. Осталось лишь уповать на удачу и неопытность солдат — ведь они не были специально обучены проведению обысков, длившихся к тому же не более получаса.
Нежданные гости нагрянули в этот тихий квартал день рождения Флипа, по случаю которого отец и я с Бетси пришли к Нолли пораньше, захватив с собой четверть фунта настоящего английского чая от Пиквика. Нолли, АннаЛиза и две старшие девочки еще не вернулись из магазина: там давали мужские ботинки Нолли поклялась стоять в очереди хоть весь день ради подарка мужу.
Мы болтали на кухне с Кокки и Катрин, когда туда вбежали Петер и его старший брат Боб.
— Скорее! Солдаты! Они идут сюда!
Первым в погреб, отодвинув стол и отшвырнув половик, спустился Боб. Он улегся плашмя, а сверху лег Петер. Мы закрыли лаз крышкой, положили на нее половик и вернули на место стол, трясущимися руками расстелив скатерть и поставив блюдца и чашки.
Входная дверь с треском распахнулась — Кокки с перепугу выронила чашку, и она разбилась.
На лестнице загрохотали сапоги, двое солдат с винтовками наперевес вбежали в кухню.
— Оставаться на своих местах! Не двигаться! Солдаты с явным неудовольствием оглядели поме
щение, в котором были только женщины, дети и старики. Если бы они повнимательнее присмотрелись к Катрин, то наверняка заметили бы на ее лице гримасу ужаса. Но солдатам было не до того.
— Где молодые мужчины? — спросил на ломаном голландском языке низкорослый солдат, грозно уставившись на Кокки.
— Это вот мои тети, — спокойно отвечала девочка. — А это мой дедушка, папа в школе, мама пошла в магазин, а…
— Я не спрашиваю о всем вашем племени, — вскричал солдат. — Где твои братья?
Кокки уставилась на него, не произнося ни слова. Мое сердце замерло. Я знала, как строго Нолли воспитывает детей. Но ведь один разок можно и солгать!
— У тебя есть братья?
— Да, — чуть слышно отвечала Кокки. — Трое.
— Сколько им лет?
— Двадцать один, девятнадцать и восемнадцать. Наверху хлопали двери, скрипела отодвигаемая от
стен мебель.
— Так где же сейчас твои братья?
— Старший в богословском колледже, он почти не ночует дома, потому что…
— А двое других?
— Как это где? Они под столом, — не задумываясь, выпалила Кокки.
Наведя на нас винтовку, солдат приказал всем встать приподнял скатерть. Второй, долговязый, нагнулся и с винтовкой наизготовку заглянул под стол. И тут Кокки взорвалась истерическим хохотом. Солдат выпрямился, гневно сверкнув глазами.
— Не делай из нас дураков! — рявкнул низкорослый в ярости выскочил из кухни.
Спустя минуту весь взвод покинул дом. Последним вышел молчаливый долговязый солдат, который обнаружил и положил в карман драгоценный пакетик с чаем.
Праздничный ужин в тот вечер прошел довольно странно. Нолли защищала Кокки, говорила, что девочка поступила правильно и сама она ответила бы точно так же.
— Всевышний вознаграждает праведников, Он защищает их!
Петер и Боб, однако, вовсе не были в этом уверены, — вряд ли крышку от погреба можно считать надежной защитой. Не была уверена в этом и я. У меня никогда не было такой храбрости, как у сестры, равно как и веры. Но я четко видела отсутствие логики в ее рассуждениях.
— А разве можно говорить правду, если необходимо что-то скрывать? Как насчет фальшивых документов АнныЛизы? Одежды горничной на Катрин?
— Положи, Господи, охрану устам моим и огради двери уст моих! — с торжествующим видом парировала Нолли. — Псалом 140!
— Пусть так. А как насчет радиоприемника? Разве мне не пришлось раскрыть «двери уст моих», чтобы сохранить его? — воскликнула я.
— Как бы там ни было, — сказал отец, ласково глядя на меня, — я уверен, что тобой двигала любовь, Корри.
Любовь… Как она проявляется? Как Господь мог показать истину и любовь одновременно в этом мире? Через смерть. В тот вечер ответ предстал передо мной особенно пронзительно и четко: вся история мира совершается под знаком Креста.
К началу 1943 года все труднее стало находить убежища для обращавшихся к нам евреев, даже тех, кто имел фальшивые документы и продуктовые карточки. Мы понимали, что рано или поздно придется прятать беженцев в своем доме и у надежных знакомых в городе, но не предполагали, что первым таким человеком окажется наш добрый друг Бульдог.
В середине дня, в самый разгар работы, в мастерскую вошла Бетси.
— Пришли Гарри и Като, — сказала она.
Мы были весьма удивлены: Гарри никогда не появлялся днем, боясь поставить нас в неловкое положение. Мы с отцом пошли следом за Бетси наверх.
Гарри де Врис поведал нам типичную историю того времени. Сперва к нему пришли из националсоциалистического союза и объявили его лавку конфискованной. То обстоятельство, что Гарри был христианином, во внимание не принималось, потому что, как выразился один квислинг из националсоциалистов, любой еврей может креститься, чтобы избежать осложнений. А на следующее утро появился немецкий офицер, который уже вполне официально объявил магазин закрытым в интересах национальной безопасности.
— Но, — поднял вверх указательный палец несчастный Гарри, — если уж я представляю опасность для национальной безопасности, они не ограничатся закрытием моей лавки.
И в этом никто не сомневался. Но, как назло, в тот момент не было ни одного надежного убежища в городе. Правда, можно было рискнуть и обратиться к госпоже де Бур, жившей в четырех кварталах от нас. И в тот же вечер я постучалась в дверь ее дома.
Госпожа де Бур согласилась принять Гарри и Като. Я отдала ей продуктовые карточки, а она показала мне комнатку на чердаке, на котором уже обитало
18 молодых евреев, весьма шумных.
— Эти молодые люди так долго находились в стесненных обстоятельствах, — с виноватым видом пояснила хозяйка, — что теперь они постоянно поют, смеются, танцуют и… — тут она замялась, покраснев, — вообще производят всяческий шум.
— Если вы полагаете, что еще одна пожилая еврейская пара переполнит чашу вашего терпения, — начала было я, налегая на слово «пожилая», но хозяйка уже махала руками:
— Нет, нет! Как же можно отказать несчастным людям? Приводите их сегодня же вечером. Мы потеснимся.
Итак, Гарри и Като поселились у госпожи де Бур, одной из клетушек на чердаке. Бетси каждый день навещала их, носила свежий домашний хлеб, немного чая, кусочек колбасы. Ее очень беспокоила обстановка в этом доме.
— Они в опасности, — однажды сказала Бетси нам с отцом. — Молодые люди не знают меры. Сегодня я слышала возню даже на улице. Но не только это усугубляло трудности пасмурной зимы. Снега выпало мало, но холода наступили раньше обычного и долго держались. С топливом же было трудно. В парках и вдоль каналов исчезали деревья. Сырые, холодные помещения пагубнее всего сказывались на очень молодых и слишком старых. Однажды утром не явился к чтению Библии Кристофель. Не пришел он и в мастерскую. Его домохозяйка обнаружила беднягу уже мертвым в постели, вода в рукомойнике превратилась в лед. Мы похоронили старого часовщика в его великолепном костюме и гарусном жилете, в том самом, в котором он щеголял на нашем столетнем юбилее шесть лет назад и вместе с тем — целую жизнь тому назад.
Весна наступала медленно. По случаю моего 51го дня рождения мы устроили в комнатке де Врисов маленькое торжество. А спустя неделю, 22 апреля, к нам прибежала Като. Войдя в дом, она разрыдалась.
— Эти молодые люди окончательно спятили! Вчера вечером восемь человек вышли из дома. Естественно, их арестовали: юноши даже не потрудились сбрить пейсы. Гестапо без труда получило от них нужную информацию…
Из дальнейшего сбивчивого рассказа Като мы поняли, что в четыре часа утра нагрянули с обыском, ее отпустили, потому что она не была еврейкой, но всех остальных — в том числе Гарри и госпожу де Бур — арестовали.
— О Боже, что с ними будет? — убивалась Като. Три дня она обивала порог полицейского управления, умоляя голландских и немецких офицеров разрешить ей свидание с мужем, ее прогоняли, но она переходила на другую сторону улицы и молча стояла на тротуаре до комендантского часа.
В пятницу, незадолго до обеда, в переполненном магазине появился полицейский. Это был Рольф ван Влит, тот самый, с огненнорыжими волосами, который был в мастерской, когда Фред впервые принес продуктовые карточки. После некоторого колебания он прошел в мастерскую.
— Мои часы попрежнему отстают, — сказал он, снимая с руки часы, и шепотом добавил: — Гарри де Вриса завтра увезут в Амстердам. Если желаете с ним увидеться, будьте ровно в три часа пополудни в управлении. Видите? — громко продолжал он. — Секундная стрелка застревает в верхней части циферблата…
15.00 мы с Като вошли в здание полицейского управления. За двойными дверями на вахте стоял Рольф собственной персоной.
— Следуйте за мной, — довольно грубо приказал он и повел нас по мрачному коридору с высоким потолком.
— Ждите здесь, — сказал он, остановившись у обитой железом двери.
Рольф постучал, кто-то невидимый посмотрел из-за двери в глазок и отпер ее. Рольф прошел, его не было несколько томительных минут, затем дверь распахнулась, и мы оказались лицом к лицу с Гарри. Рольф отступил в сторону, давая ему обнять Като, но шепотом предупредил:
— У вас всего несколько секунд.
Гарри и Като обреченно разжали объятия, не отрывая глаз друг от друга.
— Мне искренне жаль, — проговорил Рольф. — Но ему пора возвращаться в камеру.
Гарри поцеловал жену, потом пожал мне руку. На глаза его навернулись слезы.
— Куда бы они ни увезли меня, — с дрожью в голосе проговорил он, — я повсюду буду свидетельствовать о Христе.
Рольф взял Гарри за локоть.
— Мы будем молиться за вас, Гарри! — крикнула я, когда дверь за ним захлопнулась.
Но предчувствие подсказывало мне, что я больше никогда не увижу нашего доброго друга Бульдога…
Вечером того же дня мы провели совещание по поводу Рольфа: если уж он рискнул своим положением ради встречи Гарри и Като, не исключено, что он согласится и сотрудничать с нами.
— Господь Иисус! — воскликнула я. — Помоги нам всем избежать опасностей!
Я почувствовала уверенность в том, что выбор сделан правильно. Но как долго, подумалось мне, Провидение будет благосклонно к нам?
Я поручила одному из своих юных помощников проследить за Рольфом и узнать, где тот живет. Спустя неделю я пришла к нему домой.
— Вы даже не представляете, какую услугу вы нам оказали, — сказала я ему. — Как мы можем вас отблагодарить?
Рольф запустил пятерню в свою густую шевелюру.
— В общем-то есть такая возможность, — задумчиво проговорил он. — У нашей тюремной уборщицы есть сын. Он уже дважды попадал в облавы. Его мать мечтает о какомнибудь временном пристанище для него…
— Может быть, я смогу помочь, — сказала я. — Как вы думаете, может, у нее найдутся часы, требующие починки?
На другой день, когда я беседовала в комнате тети Янс с двумя новыми добровольными помощниками,
В дверях появилась Тос. Я все чаще перекладывала на ее плечи работу в магазине, потому что «подпольные операции» занимали у меня почти все время.
— Там внизу вас спрашивает какая-то странная женщина, — сказала Тос. — Она говорит, что ее зовут Митье и прислал ее Рольф.
Я попросила Тос провести посетительницу в мастерскую. Рука, которую я пожала, была грубой и шершавой, как наждачная бумага, из подбородка торчал клок волос.
— Насколько мне известно, — сказала я, — у вас есть сын, которого вы очень любите.
— О да! — при упоминании о сыне лицо женщины просияло радостной улыбкой. Я повертела в руках громоздкий старый будильник, который она принесла.
— Приходите за вашими часами завтра после обеда, надеюсь, что у меня для вас будут хорошие новости. Вечером мы слушали сообщения наших связных.
Затяжная суровая зима лишила нас нескольких убежищ, хозяин фермы в окрестностях Харлема требовал за риск дополнительной платы серебром и еще одну продуктовую карточку. Эта задача была довольно трудной, но, к счастью, мы в конце концов изыскали средства и заплатили. Вообще же подобное случалось редко.
Когда на следующий день Митье пришла в мастерскую, я достала мелкую купюру из кошелька, оторвала у нее уголок и протянула его женщине.
— Отдайте это своему сыну. Сегодня вечером он должен быть в Гравенстененбруге. Сразу же за мостом он увидит дерево, пусть встанет возле него лицом к каналу. К нему подойдет человек и спросит, не сможет ли ваш сын разменять купюру. В ответ ваш сын должен предъявить угол банкноты и, не задавая лишних вопросов, следовать за человеком.
Бетси вошла, когда мы с Митье уже прощались.
— Я отблагодарю вас, — говорила женщина, пожимая шершавыми ладонями мне руку. — Я непременно когданибудь найду способ отблагодарить вас! Мы с сестрой обменялись улыбками: чем эта простодушная женщина могла помочь нам?
Забот все прибавлялось, но для каждой новой проблемы находилось решение. Например, с помощью Пиквика мы познакомились с человеком, работавшим на телефонной станции, и вскоре заработал наш аппарат. Это был великий день! Три года мы не слышали телефонной трели в своем доме, а как необходима нам была постоянная связь! Ведь в «Божьем подполье», как мы в шутку окрестили нашу организацию, работали уже восемьдесят человек — мужчин, женщин, подростков, и большинство из них не были между собой знакомы. Однако все они знали наш дом: он являлся штабом, центром разветвленной конспиративной сети, узлом, в котором сплетались все нити.
Правда, телефон был не только благом, но и дополнительным источником риска, как, впрочем, и любая новая явка или новый помощник. Мы приглушили звонок, насколько это было возможно.
Не могло не вызывать подозрения и количество посетителей, явно не соразмерное с маленькой мастерской, хотя спрос на часы и наши услуги был в тот период велик. Перенос на семь часов вечера комендантского часа усугубил наши трудности.
Вот обо всем этом я думала вечером первого июня 1943 года, сидя за своим верстаком в ожидании шестерых наших связных. До семи часов оставалось не так уж много времени, а мне предстояло сделать уйму важных дел. Вопервых, Фред Корнстра должен был принести новые карточки. Ста карточек, которые год назад казались мне чемто немыслимым, уже было мало, и помимо Фреда мы обзавелись несколькими другими источниками. Но как долго все это будет продолжаться?
Мои размышления прервал звонок у бокового входа. Мы с Бетси прибежали к двери одновременно. В переулке стояла молоденькая еврейка с укутанным в одеяло младенцем на руках, из-за ее плеча смущенно выглядывал врач из родильного дома.
Врач рассказал мне, что ребенок появился на свет раньше срока, и поэтому была возможность продержать его с матерью в больнице дольше положенного времени. Но теперь пришлось их выписать, а идти женщине некуда.
Бетси протянула руки, чтобы взять ребенка, и в тот же момент в магазин через парадный вход вошел Фред Корнстра. Врач, увидев человека в униформе, побледнел. Меня так и подмывало успокоить их обоих, но я помнила о том, что чем меньше участников группы будет знать друг о друге, тем лучше для всех. Врач торопливо распрощался, и мы с Бетси увели мать с младенцем в столовую.
Бетси налила гостье миску костного бульона, та стала жадно есть, а ребенок зашелся надрывным плачем. принялась его успокаивать, размышляя, как быть с новой опасностью. В нашем доме уже было несколько еврейских детей, но даже у самых маленьких проявился инстинкт молчания — характерная особенность затравленных существ. Этому малышу еще предстояло познакомиться с враждебностью окружающего мира, нам же — подыскать для него убежище гденибудь на отшибе. уже на следующее утро появилась надежда решить эту проблему — в образе знакомого пастора из предместья Харлема, чей дом располагался в обширном парке. Он протянул мне свои часы, я осмотрела их: требовались дефицитные запасные части. Но для такого клиента мы готовы были постараться. — А теперь, пастор, я хочу кое в чем покаяться, — сказала я.
Глаза гостя потемнели, он с тревогой переспросил:
— Покаяться?
Я провела его в столовую и предложила сесть.
— Я каюсь в том, что тоже хочу просить вас об одолжении.
Пастор нахмурился.
— Не согласились бы вы взять в свой дом одну молодую женщину с ребенком? Им грозит арест.
Пастор побледнел и порывисто встал со стула.
— Мисс тен Боом! — воскликнул он. — Смею надеяться, что вы не замешаны в укрывательстве и подпольной деятельности. Подумайте о своем отце! И о своей сестре — она никогда не отличалась крепким здоровьем.
— Не уходите! — бросила я пастору и побежала наверх, в комнату Виллема, где Бетси разместила наших новых подопечных. Взяв у оторопевшей матери младенца, я вернулась с ним в столовую и откинула край одеяльца. Наступила напряженная тишина.
Пастор склонился, вглядываясь в личико ребенка, рука его непроизвольно потянулась к крохотному кулачку, вцепившемуся в одеяльце. Какое-то мгновение противоречивые чувства боролись в нем, затем пастор выпрямился.
— Нет. Категорически — нет! Мы не можем рисковать жизнью из-за этого еврейского младенца.
— Дай мне ребенка, — сказал отец, неслышно вошедший в комнату.
Он прижал к груди малыша, его белая борода коснулась личика, а голубые, почти детские глаза отца внимательно смотрели в черные глазки-пуговки. Наконец он перевел взгляд на пастора.
— Вы говорите, что мы рискуем жизнью из-за этого младенца. Я счел бы за величайшую честь умереть за него.
Пастор резко повернулся и вышел из комнаты. Нам ничего не оставалось, как отправить мать и ребенка на овощную ферму на окраине города. Там уже однажды побывало гестапо, но выбора у нас не было, и после обеда двое наших помощников отвели туда женщину.
Спустя несколько недель мы узнали, что она выдала себя, закричав от страха во время неожиданного обыска. Что стало с ней, ребенком и владельцем фермы, мы так никогда и не узнали…
Хотя на коммутаторе работали наши друзья, уверенности в том, что телефон не прослушивается, не было. Поэтому мы разработали особую систему кодирования, основанную на профессиональных терминах. Разговоры звучали теперь примерно так:
— Я никак не могу подобрать пружину к дамским часам. Вы не знаете, где можно ее достать?
Это означало: у нас еврейка, нуждающаяся в убежище, помогите его найти.
— Тут у одних мужских часов поврежден циферблат — задерживается стрелка. Вы не знаете, кто мог бы выполнить такой ремонт?
Посвященный понимал, что у нас в доме еврей с ярко выраженной семитской внешностью, и требовалось найти человека, который бы согласился принять его.
— Извините, но ваши детские часики уже нельзя отремонтировать. У вас сохранилась квитанция?
Такую фразу следовало понимать так: умер еврейский ребенок, необходимо разрешение на погребение.
Однажды утром, в середине июня, поступило такое телефонное сообщение:
— У нас возникли трудности с ремонтом мужских часов. Мы нигде не можем найти мастера, который взялся бы починить их. Дело в том, что, во-первых, циферблат слишком старомодного образца, а во-вторых… Короче говоря, речь шла о еврее, чье лицо выдавало его расовую принадлежность. Спрятать такого человека было очень трудно, и я ответила:
— Пришлите часы нам, мы сами попытаемся что-нибудь сделать.
Ровно в семь вечера у бокового входа раздался звонок.
Я взглянула в зеркало за окном столовой и тотчас же поняла, кто к нам пожаловал: фигура, одежда, черты лица и даже осанка гостя были типичными для персонажа из еврейской оперетты. Я побежала к двери.
— Добро пожаловать!
Улыбающийся мужчина лет тридцати с оттопыренными ушами, лысеющей головой и в очках с маленькими круглыми стеклышками без оправы отвесил мне изысканный поклон, чем окончательно очаровал меня.
Не успела я затворить дверь, как он извлек из кармана сюртука трубку и многозначительно посмотрел на меня.
— Первое, о чем я обязан спросить, — сказал он, — это могу ли я взять свою любимую трубку с собой. Мейер Моссель не такто легко расстается со старыми друзьями, но ради вас, любезная леди, и дабы не осквернять табачным дымом ваши портьеры, я готов на такую жертву.
Я рассмеялась. Он был первым из всех евреев, весело переступившим порог этого дома и побеспокоившимся о нашем комфорте.
— Конечно же, вы можете оставить вашу трубку, — сказала я. — Ведь теперь такое трудное время!
— О да, сейчас такое время! — выразительно развел руками Мейер Моссель. — А что еще вы хотите, когда варвары опустошили страну?
Я провела его в столовую. За столом сидело семеро: трое наших помощников, супружеская пара, скрывающаяся у нас, отец и Бетси. Гость пристально уставился на отца.
— Однако позвольте, — театрально вскинул он брови, — я вижу одного из патриархов!
Именно эти слова и следовало сказать. Отец улыбнулся и парировал с тем же добрым юмором:
— А мне кажется, что передо мной брат из избранного народа!
— Вы помните наизусть псалом сто… — с характерной еврейской интонацией спросил Мейер Моссель и добавил: — шестьдесят шесть?
Отец просиял: Псалтирь заканчивается псалмом 150, никакого псалма 166 нет и в помине. Это, вероятно, розыгрыш, а он обожал такого рода шутки.
— Псалом 166? — переспросил он на всякий случай.
— Если не возражаете, я продекламирую его, — поклонился гость.
Отец благосклонно кивнул, и Мейер начал нараспев читать стихи.
— Но ведь это сотый! — прервал его отец и густо покраснел.
Как же он мог так опростоволоситься?! Ну конечно же! Оба эти псалма начинаются одними и теми же словами: и псалом сто, и псалом шестьдесят шесть 4.
Весь остаток вечера я слышала, как он бормотал себе под нос:
— Псалом сто и шестьдесят шесть…
В 20.45 отец взял с полки Библию, раскрыл книгу пророка Иеремии, но вдруг передумал и протянул ее через стол гостю со словами:
— Сделайте милость, почитайте сегодня вы для нас! Бережно приняв книгу, Мейер встал, извлек из кармана ермолку и, надев ее, начал глубоким звучным голосом вторить древнему пророку, да так проникновенно, что нам показалось: сам изгнанник стенает перед нами.
Как поведал нам позднее Мейер Моссель, он был кантором в амстердамской синагоге. Ему пришлось претерпеть: почти всех родственников арестовали, жена и дети чудом успели спрятаться где-то на ферме, на севере страны, а самого его хозяин укрывать отказался — «по объективным причинам», как пояснил неунывающий кантор, сделав при этом смешную гримасу. Он имел веселый и беззаботный характер. Мы решили, что он останется у нас в доме — не идеальном, конечно, убежище, но о каком идеальном убежище для Мейера Мосселя вообще могла идти речь?!
— По крайней мере, — сказала я однажды вечером, когда мы — Бетси, Кик и несколько его молодых друзей — сидели после наступления комендантского часа в комнате тети Янс, — вам нужно сменить имя. Как, например, вам нравится имя Эйсебиус?
Это имя врезалось мне в память еще во времена, когда Виллем изучал историю церкви. Мейер Моссель откинулся на спинку стула и глубокомысленно уставился в потолок, выпуская кольца дыма. Наконец он вынул изо рта свою трубку и со смаком проговорил:
— Эйсебиус Моссель! Нет, лучше Эйсебиус Гентель Моссель!
Мы все расхохотались. Первой взяла себя в руки Бетси:
— Так не пойдет, — серьезно сказала она. — Необходимо сменить не только имя, но и фамилию тоже.
— А как насчет Смита? — с заговорщицким видом предложил Кик. — Весьма распространенная с некоторых пор фамилия…
Так Мейер Моссель стал Эйсебиусом Смитом, а потом и просто Эйси Смитом. Однако если склонить его к перемене имени и фамилии оказалось делом довольно легким, то заставить есть запрещенную пищу было далеко не просто. А между тем шел уже третий год оккупации, приходилось часами выстаивать за продуктами в очередях, и мы были рады всему, что удавалось достать. один прекрасный день было объявлено, что по талону номер четыре можно будет купить свиную колбасу — впервые за многие недели. Бетси приготовила замечательное кушанье, бережливо отложив кусочки сала впрок.
— Эйси, — сказала она, ставя на стол дымящуюся кастрюлю с колбасой и картофелем. — Заветный день наступил!
Эйси выколотил из трубки пепел и напыщенно выразил свои сомнения. Ему, старшему сыну старшего сына уважаемого семейства, ему, Мейеру Мосселю, кажется, предложили отведать свинины? Уж не послышалось ли ему это?
Бетси положила ему на тарелку колбасы с картофелем и пожелала приятного аппетита.
Эйси облизнулся.
— Несомненно, — произнес он, — в Талмуде оговаривается подобная ситуация!
Он пронзил колбасу вилкой, жадно откусил кусок и, закатив от удовольствия глаза, поклялся отыскать в книге это место сразу же после обеда.
Вскоре у нас появились еще трое домочадцев. Первым из них был наш новый подмастерье Йоп, уже дважды чудом избежавший принудительной мобилизации на трудовой фронт, после чего его родители упросили нас разрешить юноше жить в нашем доме.
Вторым был Хенк, молодой адвокат, и третьим — Лендерт, школьный учитель. Последний внес исключительно важный вклад в тайную жизнь нашего со общества, оснастив дом электрической системой предупреждения. тому времени я уже настолько поднаторела в вояжах к Пиквику, что ничуть не уступала Кику. Однажды, угощая меня кофе, мой друг прочитал мне нотацию.
— Корнелия! — сказал он, втискиваясь в узковатое для него кресло. — Насколько я понимаю, у вас нет сигнальной системы. Это чрезвычайно неосмотрительно! Я хорошо знаю Лендерта, он прекрасный электрик. Я поговорю с ним. Кроме того, мне кажется, что вы не проводите с вашими подопечными тренировочных эвакуаций…
Меня всегда поражало, насколько хорошо Пиквик осведомлен обо всем, что происходит в нашем доме.
— Обыск могут произвести в любой момент, — продолжал Пиквик. — И я не представляю, как вы надеетесь выкрутиться. Уйма народа уходит и приходит на глазах у агентов гестапо, живущих через улицу. Грош цена вашей потайной комнате, если люди не смогут ней быстро спрятаться. Мало поставить в каждой комнате сигнальную кнопку, надо немедленно приступить к тренировкам. Я пришлю вам опытного инструктора…
Мы приступили к тренировкам: четверо необученных членов нашего общежития бегали вверх по лестнице дважды в день — по утрам, пряча в тайник постельное белье и предметы туалета, и по вечерам, складывая в простенок дневную одежду. Подпольщики, остававшиеся ночевать, тоже хранили там свои шляпы и плащи. Все вместе они выглядели весьма потешно, толкаясь в моей спальне, ставшей короче на добрый ярд. Последним был Эйси — в длинной ночной рубашке и колпаке он являлся, словно привидение, чтобы засунуть в нишу свою одежду.
Целью всех этих тренировок было научить людей быстро прятаться в любое время дня и ночи по первому же сигналу тревоги. И вот однажды утром к нам пожаловал долговязый и бледный юноша, назвавшийся инструктором от Пиквика.
— Смит! — ошалело воскликнул отец, когда юноша представился ему. — Это воистину поразительно: что ни день, так в нашем доме новый Смит! Должен заметить, что вы весьма напоминаете мне…
Новый отпрыск знаменитой фамилии тактично уклонился от генеалогических исследований и пошел за мной наверх.
— Время приема пищи, — многозначительно произнес он, — это излюбленное время для налетов. Равно как и глубокая ночь.
Он осмотрел все комнаты, повсюду обнаружив свидетельства постороннего присутствия.
— Особо следите за мусорными корзинами и пепельницами! — строго напомнил юноша, останавливаясь на пороге спальни.
— Если обыск случится ночью, надо непременно захватить с собой простыни и одеяла. Кроме того, надо перевернуть матрасы: сотрудники службы безопасности любят ощупывать постели.
Смит согласился отобедать с нами. За столом в тот день собралось одиннадцать человек, включая прибывшую накануне вечером еврейскую даму и женщину с дочкой — наших помощниц. Бетси разложила по тарелкам тушеное мясо, и все уже сели за стол, когда, никого не предупредив, господин Смит откинулся на спинку стула и нажал сигнальную кнопку под подоконником. Раздался звук зуммера. Люди вскочили с мест, хватая свои стаканы и тарелки, и ринулись к лестнице. Наш несчастный кот от ужаса прыгнул на портьеру и повис, затравленно озираясь. Тем временем с лестницы доносились сдавленные возгласы: «Быстрее! Да тише вы! Осторожней!», а мы втроем лихорадочно убирали со стола все лишнее.
— Оставьте мой прибор! — сказал инструктор. — Почему бы у вас и не быть гостю к обеду?
Наконец мы вновь заняли свои места, и наверху воцарилась тишина. Операция по срочной эвакуации заняла четыре минуты. Был объявлен отбой, и господин Смит разложил перед собой обнаруженные им улики: две чайные ложечки и кусочек моркови, найденные на лестнице, пепел из трубки на якобы незанятой кровати. Эйси, почувствовав на себе укоризненные взгляды, потупился и покраснел.
— Но это еще не все, — инструктор указал на шляпки нашей помощницы и ее дочки, висевшие на крючках. — Прежде чем прятаться, остановитесь и подумайте, с чем вы пришли. И, кроме всего сказанного, все вы действовали непростительно медленно.
На следующий день я вновь объявила тревогу. На полную эвакуацию ушло на 1 минуту и 33 секунды меньше. К пятой тренировке мы уже укладывались в 2 минуты, а потом научились прятаться за 70 секунд. Но столь желанной для Пиквика одной минуты достичь так и не удалось.
Мы также отрабатывали действия на случай, если гестапо пожалует через парадный вход. Бетси решила не ограничиваться этим и репетировала схожий вариант с боковым входом. Все это делалось ради выигрыша драгоценных секунд.
Чтобы как-то ослабить напряжение от тренировок, сопровождавшихся призраком страха, мы старались придать им характер игры, внести дух соревнования. Я копила талоны на сахар и муку и покупала на них слоеные пирожные с кремом: лучшую награду победителям. Спрос на пирожные постоянно возрастал — пропорционально увеличению числа наших домочадцев. В последнее время к ним прибавились три женщины: Tea Дакоста, Мета Монсанто и Мэри Италли. Мэри Италли, семидесяти шести лет, была связана серьезная проблема: стоило ей только переступить порог нашего дома, как я услышала астматическую одышку — именно из-за нее предыдущие хозяева не соглашались оставлять ее у себя.
Поскольку ее болезнь ставила под угрозу безопасность остальных, мы вынесли этот вопрос на общий совет, пригласив Мэри.
— Нет смысла темнить, — откровенно сказала я. — Мэри есть проблема, которая может всех нас подвести.
В наступившей тишине затрудненное дыхание Мэри казалось особенно громким.
— Могу я сказать? — спросил Эйси.
— Конечно.
— Мне кажется, что все мы здесь именно потому, что у каждого из нас есть проблема. Мы изгои, любой из нас подвергает опасности остальных. Поэтому я за то, чтобы Мэри осталась.
— Хорошо, — сказал адвокат Хенк. — Поставим этот вопрос на голосование.
Руки начали подниматься, но Мэри порывалась что-то сказать.
— Тайное голосование, — наконец произнесла она. — Никто не должен чувствовать себя неловко.
Хенк принес лист бумаги из соседней комнаты и разорвал его на девять полос.
— И вы тоже, — протянул он бумагу и карандаши папе и нам с Бетси. — Напишите только «нет» или «да».
На всех девяти листочках, когда их развернули, оказалось одно слово — «да». Итак, все шестеро стали постоянными членами нашего счастливого семейства. Счастливым оно было во многом благодаря усилиям Бетси. Под ее руководством мы начали устраивать домашние концерты: Лендерт играл на скрипке, Tea — на пианино, Эйси читал лекции о религии и учил ивриту, а Мета давала нам уроки итальянского. Правда, наши вечерние развлечения зависели от подачи электроэнергии; свечи берегли на крайний случай, но вскоре мы нашли выход: как только лампочка начинала мигать и тускнеть, мы перебирались в столовую, где стоял на подставке велосипед, и по очереди крутили педали, приводя в действие динамо, в то время как кто-нибудь читал вслух книгу при свете фары.
21.15 отец уходил спать, но остальные не расходились, не желая нарушать сложившуюся традицию.
— Неплохо бы устроить тренировку! — вздыхал мечтательно Эйси, укладывая вещи в тайник. — Давненько не ел я слоеных пирожных…
