Это случилось в воскресенье, 10 мая 1942 года, спустя ровно два года после падения Голландии. Ярко светило солнце, цвели цветы, немецкие солдаты бесцельно слонялись по улицам: кто с помятой после нелегкой субботней ночки физиономией, кто в поисках легкомысленной подружки. Настроение же горожан далеко не соответствовало весенней погоде. каждым месяцем оккупации немцы становились все ожесточенней, ограничения — жестче и многочисленней. Особые огорчения голландцам доставил указ запрете на исполнение национального голландского гимна.
Отец, я и Бетси направлялись в реформатскую церковь в Вельсене, маленьком городке в предместье Харлема, где Петер получил место органиста, завоевав его в конкурсе, в котором участвовали более сорока опытнейших музыкантов. Орган в Вельсене считался одним из лучших в стране, и мы нередко наведывались туда, хотя поезда ходили все медленней и реже.
Когда мы протиснулись сквозь толпу и присели на скамью, Петер уже играл на хорах, невидимый для публики. Церковь была переполнена.
После гимнов и молитвы настало время для проповеди. «Сегодня она мне нравится», — отметила я мысленно. Мне хотелось, чтобы и Петер относился к проповеди с большим вниманием. Но он был убежден, что проповеди интересны лишь для таких реликтов, как его мать и я: той весной мне исполнилось пятьдесят, для Петера — возраст, когда все уже позади.
Напрасно я напоминала ему, что смерть может настигнуть нас в любое время и нужно всегда быть готовым к ней. Он неуклонно отвечал, что слишком угоден Евтерпе и Полигимнии, чтобы умереть молодым.
Последние слова проповеди были произнесены. вдруг собор замер: Петер заиграл национальный гимн.
Наш восьмидесятилетний отец первым встал со скамьи. Его примеру тотчас же последовали все остальные. В задних рядах ктото уже пел, сначала тихо, потом в полный голос, слова гимна подхватили — и вот уже казалось, что вся страна исполняет запрещенный оккупантами национальный гимн, заявляя о себе, выражая свою надежду, свою любовь к Голландии и королеве, и не как поставленная на колени, но как победительница.
Потом мы долго дожидались Петера: он никак не мог протиснуться к выходу, потому что многим хотелось пожать его руку и похлопать по спине. Наконец он предстал перед нами, чрезвычайно довольный собой.
Теперь, когда экстаз миновал, я сердилась на Петера. Ведь гестапо непременно узнает о случившемся, не исключено, что уже знает: у него повсюду глаза и уши. Я не могла не думать о Нолли, готовившей дома семейный обед, о братьях и сестрах Петера, о Флипе, которого могли выгнать с работы. Ради чего, собственно, Петер рисковал? Не было ли это обычной бравадой, красивым жестом — и не более? Но как бы то ни было, Петер стал героем Бос ен Ховенстраат. Все домочадцы наперебой заставляли нас рассказывать, как все происходило. Только две еврейки разделяли мои чувства: пожилая дама из Австрии, прозванная условно именем Катрин и выступавшая в роли одной из горничных ван Вурденов, хотя, как сообщила мне по секрету Нолли, она не умела толком застелить собственную постель, быть может, просто потому, что происходила из семьи богатых аристократов, и молодая голубоглазая блондинка из голландских евреев, по имени АннаЛиза, имевшая безукоризненные фальшивые документы, изготовленные подпольщиками. Внешность АнныЛизы настолько не соответствовала распространенному представлению нацистов о евреях, что она свободно расхаживала по магазинам и забирала из школы детей Нолли, выдавая себя за ее старинную приятельницу, чей муж погиб при бомбежке Роттердама.
Обе женщины, как и я, не могли понять, зачем Петер пошел на столь рискованный шаг, — ведь он несомненно привлечет внимание властей. Весь день я вздрагивала при шуме автомобильного мотора: машины теперь имелись лишь у немцев и активистов националсоциалистического фронта. Однако до вечера так ничего и не произошло.
Не могла я успокоиться и два последующих дня, а в среду утром, когда я уже решила, что либо на Петера не донесли, либо гестапо занято более важными делами, в мастерскую влетела Кокки — младшая сестра Петера:
— Дедушка! Тетя Корри! Петера забрали!
— Кто? Куда?
Но девочка не знала, и только спустя три дня стало известно, что Петер помещен в федеральную тюрьму в Амстердаме.
Часы показывали 7.55 вечера, оставалось пять минут до комендантского часа. Петер находился в тюрьме уже две недели. Отец, Бетси и я сидели за обеденным столом. Отец перекладывал из кармана в карман часы, а Бетси штопала белье. Наш огромный черный кот устроился у нее на коленях. Звонок у боковой двери заставил меня взглянуть в зеркало за окном: в переулке стояла женщина с маленьким чемоданчиком в руке, одетая совершенно не по сезону — в шубу, перчатки и шляпку с вуалью. Я помчалась вниз.
— Можно войти? — испуганно спросила гостья, озираясь по сторонам.
— Конечно! — отступая назад, ответила я.
— Моя фамилия Клермакер. Я еврейка, — оглянувшись еще раз, представилась женщина.
— Очень приятно, — протянула я руку за ее чемоданчиком, но гостья, держа мертвой хваткой, явно не намеревалась выпускать его.
— Прошу наверх, — сказала я.
Отец и Бетси встали, когда мы вошли в столовую.
— Госпожа Клермакер, мой отец и моя сестра, — представила я.
— Мы как раз собирались пить чай, — воскликнула Бетси. — Вы вовремя подоспели.
Отец предложил гостье стул, и она села, не выпуская из рук чемоданчика. Чай мало походил на то, что принято под этим подразумевать: приготовленный из старой высушенной и перемолотой заварки, он был слегка подкрашенным кипятком. Но госпожа Клермакер приняла угощение с благодарностью. Она рассказала, что ее мужа несколько месяцев тому назад арестовали, сын вынужден скрываться. Накануне люди из гестапо приказали ей закрыть их магазин одежды, и теперь она боится идти домой, потому что уверена, что ее арестуют, а к нам обратилась, так как слышала, что мы приютили одного человека с нашей улицы. — В этом доме, — промолвил отец, — Божьи люди всегда могут рассчитывать на приют.
— У нас наверху четыре свободные кровати, — добавила Бетси, — вам остается лишь выбрать одну из них. Но сперва помогите мне убрать посуду.
Я не хотела верить собственным ушам: Бетси никому не позволяла помогать ей на кухне. «Я очень сварливая старая дева», — поясняла она.
Но госпожа Клермакер живо вскочила с места, переполняемая желанием быть полезной, и принялась собирать со стола чашки и блюдца…
Спустя два дня аналогичная сцена повторилась: звонок за несколько минут до восьми, неожиданные гости, на сей раз — пожилая еврейская чета, также страшно испуганная, вцепившаяся в свои пожитки, со схожей историей об арестованных соседях и страхе перед арестом.
Вечером после молитвы мы устроили совещание.
— Наш дом находится в крайне опасном месте, — сказала я гостям, — недалеко от полицейского участка. Даже не знаю, что и придумать…
Мне было ясно, что пора наведаться к Виллему. На следующее утро, проделав нелегкий путь до Хильверсюма, я предстала перед братом.
— Виллем, — сказала я ему, — у нас в доме скрываются трое евреев. Ты не мог бы подыскать для них местечко где-нибудь в деревне?
Брат потер усталые глаза, и я вдруг заметила, как много седины прибавилось в его бороде.
— Мне самому становится все труднее, — наконец произнес он. — У меня еще есть в запасе несколько адресов, но там не примут постояльцев без продуктовых карточек.
— Без карточек? Но ведь евреям не выдают их! — вырвалось у меня.
— Я знаю, — Виллем повернулся к окну, и я впервые подумала о том, как тяжело им с Тиной кормить своих престарелых подопечных. — Я знаю это, — повторил он. — Продуктовые карточки невозможно подделать. Гораздо легче обстоит дело с удостоверениями личности: у меня есть знакомые печатники. Правда, еще нужен фотограф…
«Фотограф? Печатники? О чем он говорит?» — подумала я.
— Виллем, если людям не положено продуктовых карточек, что же им делать?
Брат посмотрел на меня, морща лоб: казалось, он совсем забыл о моих проблемах.
— Если карточек не выдают, — пожал он плечами, — их надо украсть.
Я ошеломленно уставилась на него: и это говорит пастор!
— В таком случае, Виллем, — с трудом проговорила я, — не мог бы ты украсть, то есть не мог бы ты раздобыть три продуктовые карточки?
— Нет, Корри! За мной постоянно наблюдают. Как ты этого не понимаешь? Они следят за каждым моим шагом!
Он обнял меня за плечи и продолжал уже более спокойным тоном:
— Даже если я и достану еще три карточки, все равно тебе следует обзавестись собственными источниками. И вообще, чем меньше будет контактов у тебя со мной, чем меньше любых контактов с кемлибо, тем лучше для общего дела.
Возвращаясь в переполненном вагоне домой, я вновь и вновь обдумывала слова брата.
«Обзавестись собственными источниками», — это звучало так профессионально! Но где их найти? Где взять карточки? Кого я знаю? И в ту же минуту в моей памяти всплыло имя: Фред Корнстра!
Фред раньше приходил к нам снимать показания электросчетчика. У него была умственно отсталая дочь, теперь уже взрослая женщина, посещавшая библейские чтения, которые я проводила для ей подобных уже в течение двадцати лет. Теперь Фред работал на новом месте, в Продовольственном управлении. Не там ли изготавливались карточки? тот вечер, после ужина, я поехала к Фреду домой. Шины моего старенького велосипеда сдали окончательно, и меня подбрасывало на каждой колдобине. Ну как тут было не вспомнить о своих пятидесяти годах?
Фред — человек бесхитростный и прямолинейный — дослушал до конца мое бормотание о том, что я хотела бы поговорить с ним о воскресной службе, пригласил меня войти, затворил дверь и бесстрастно произнес:
— А теперь, Корри, выкладывай, что на самом деле тебя ко мне привело.
«Господи! — мысленно взмолилась я. — Если нельзя доверяться Фреду, прерви наш разговор, пока не поздно!»
— Вопервых, мне следует тебе сказать, что у нас появились неожиданные домочадцы: сначала одинокая женщина, потом супружеская пара, а сегодня утром к ним прибавилась еще одна пара… — я запнулась, — евреев.
Ни один мускул не дрогнул на лице Фреда. Я продолжала:
— Мы можем обеспечить приют этим людям, но не можем прокормить их без продуктовых карточек.
глазах Фреда промелькнула усмешка.
— Теперь мне понятно, почему ты здесь.
— Фред, ты можешь достать карточки?
— Никоим образом, Корри! Все карточки учитываются и переучитываются…
Заметив мое отчаяние, Фред немного подумал и сказал:
— Разве что… устроить ограбление… На прошлой неделе на утрехтское отделение был совершен налет. Правда, людей поймали. Но если подобное случится днем, когда в конторе только я и учетчик, и нас найдут связанными и с кляпом во рту…
Он сцепил пальцы.
— Я знаю человека, который мог бы пойти на такое дело. Ты помнишь…
— Нет! — прижала я палец к губам, вспомнив указание брата. — Не называй мне его имени! И не посвящай
подробности! Просто раздобудь карточки, если сможешь.
Фред посмотрел на меня с удивлением:
— Сколько карточек тебе нужно?
Я открыла рот, чтобы сказать «пять», но вместо этого непроизвольно выпалила:
— Сто!
Когда спустя неделю Фред открыл мне дверь, я вздрогнула: его лицо было в синяках, разбитая губа опухла.
— Мой приятель слишком вошел в роль, — пояснил Фред.
Но у него были карточки! Сто пропусков в надежную, обеспеченную жизнь лежали в плотном темнокоричневом пакете на столе.
Фред предусмотрительно оторвал последние купоны, дающие право на получение карточек на следующий месяц, и нам оставалось лишь выработать технику их передачи. Мы согласились на том, что мне навещать Фреда весьма рискованно, а вот визит к нам человека в униформе вряд ли у когонибудь вызовет подозрение. занялась устройством тайника. Я решила сделать его под винтовой лестницей, недалеко от счетчика, где мы с Петером раньше прятали наш радиоприемник. Тайник получился отличный! Как бы мне хотелось, чтобы Петер сейчас был здесь, увидел мой тайник. Ему пришлось бы признать, что руки и глаза часовых дел мастера чегото стоят.
Передачу карточек мы наметили на первое июня. Ровно в 17.30, когда Бетси выпроводит всех посетителей, Фреду предстояло прийти через боковой вход карточками под рубашкой и положить их в тайник. К моему отчаянию, в 17.25 в мастерскую вошел полицейский.
Это был Рольф ван Влит. Я запомнила его огненнорыжую густую шевелюру и долговязую фигуру еще на нашем столетнем юбилее, на котором он был в числе прочих полицейских. Однако этот человек не принадлежал к числу постоянных посетителей, заходивших по утрам зимой к Бетси на кухню согреться чашечкой кофе.
Рольф принес сломанные часы и явно был не против поболтать с Бетси и отцом. У меня пересохло во рту: предупредить Фреда не представлялось возможным.
Точно в назначенное время Фред появился на пороге мастерской в синей униформе. Совершенно непринужденно он поздоровался с нами и сказал, что ему нужно проверить показания счетчика. Он прошел в коридор, закрыв за собой дверь. Я услышала легкий скрип крышки тайника. Конечно же, Рольф не мог его не слышать. Дверь за моей спиной отворилась, и Фред, прекрасно владевший собой, направился прямо к парадной двери.
— Спокойной ночи, — попрощался он и степенно вышел на улицу. облегченно вздохнула, но подумала, что на будущее надо придумать систему предупреждения.
В течение недели, последовавшей за появлением госпожи Клермакер, в нашем доме произошло множество событий. Получив карточки, госпожа Клермакер и пожилая чета обрели убежище в более спокойных местах. Но приходили новые люди, а с ними — новые проблемы. Где рожать беременной еврейке? Где похоронить внезапно скончавшегося старого еврея?
— Находи решение возникающих проблем сама, — учил меня Виллем.
И с того момента, как на ум мне пришло имя Фреда Корнстры, я все время обдумывала слова Виллема. Ведь мы дружили с доброй половиной Харлема! Мы знали медсестер из родильного дома, служащих в Регистрационной палате, знали людей из любой сферы жизни города.
Разумеется, мы не знали политических взглядов всех своих знакомых. Но — и при этой мысли я ощущала необычное сердцебиение — их знал Господь! Мне оставалось лишь следовать за Ним, шаг за шагом, вверяя Ему через молитву принятие решения. Я знала, что я далеко не умна, не мудра и даже не хитра, но раз уж нашему дому суждено было стать пристанищем для гонимых, значит, так было угодно Провидению.
Спустя несколько дней, уже после комендантского часа, раздался звонок у боковой двери. Я поспешила открыть, ожидая встречи с очередным беженцем. Но каково было мое удивление, когда я увидела там Кика!
— Надень свитер и возьми велосипед, — распорядился он решительно. — Тебя хотят видеть.
— Сейчас? — удивилась я, хотя знала, что задавать вопросы бессмысленно.
Ободья велосипеда Кика были обернуты тряпками. сделала то же самое, и вскоре мы уже тряслись по темным улочкам Харлема. — Положи руку мне на плечо, — сказал Кик. — Я знаю дорогу.
Мы миновали узкие переулки, переехали через несколько мостов и наконец очутились в фешенебельном пригородном районе Арденхаут. Проехав по аллее раскидистых деревьев, мы затормозили у крыльца особняка. Кик подхватил оба велосипеда и поднялся по ступенькам к дверям. Нам отворила их горничная накрахмаленном переднике. Прихожая оказалась сплошь заставленной велосипедами.
И тут я увидела Пиквика! Одним глазом он улыбался мне, а вторым смотрел на дверь, живот его стал еще больше.
Пиквик ввел меня в гостиную. Там, разбившись на группы, непринужденно беседовала за чашечкой кофе самая изысканная публика. Все мое внимание сосредоточилось на тончайшем аромате натурального кофе. Пиквик предложил мне этот густейший, чернейший и крепчайший напиток, налил чашечку себе и положил нее свои обычные пять кусков сахару, словно никаких карточек на продукты не было и в помине. Еще одна горничная в белоснежном переднике появилась с подносом пирожных.
Жуя на ходу пирожное и прихлебывая кофе, я пошла следом за Пиквиком знакомиться с гостями. Странное это было знакомство: не называлось никаких имен, разве что адрес и «спросите госпожу Смит». Когда я пожимала руку четвертому Смиту, Кик, усмехнувшись, заметил:
— У всех подпольщиков одна фамилия.
Выходит, я нахожусь в настоящем подполье! Но откуда все эти люди? Я никогда раньше не встречалась ни с кем из них! Холодок пробежал по моей спине: неужели меня представляют руководителям Национального Сопротивления?
Основной задачей Сопротивления, как я поняла из услышанного, было поддержание связи с Великобританией и войсками Свободной Голландии, сражавшимися гдето на континенте. Кроме того, штаб Сопротивления обеспечивал эвакуацию экипажей сбитых самолетов союзников на побережье Северного моря.
Все эти таинственные люди прониклись симпатией моим скромным усилиям по спасению харлемских евреев. Я покраснела до корней волос, когда Пиквик назвал меня «руководителем операции». В моем представлении тайник под лестницей и спонтанные попытки както помочь людям не были никакой «операцией». Куда мне было до собравшихся в этом фешенебельном салоне профессионалов!
Тем не менее все они отнеслись ко мне радушно и доверительным полушепотом предлагали свои услуги: фальшивые документы, машины с правительственными номерами, подделанные подписи. дальнем углу гостиной Пиквик представил меня болезненному на вид человеку с козлиной бородкой.
— Наш любезный хозяин уведомил меня, — проговорил тот, — что в вашей резиденции нет потайной комнаты. Это опасно как для вас самих, так и для ваших подопечных. Если позволите, я навещу вас на будущей неделе.
Много позже я узнала, что это был один из выдающихся архитекторов Европы. Но мне он был известен лишь как господин Смит…
Пожимая мне на прощанье руку, Пиквик прошептал:
— Моя дорогая Корри, у меня есть добрые новости: Петера скоро освободят.
И тремя днями позже Петер действительно предстал перед нами, побледневший, осунувшийся, но не сломленный двухмесячным заключением. Нолли, Тина Бетси не пожалели месячную норму сахара на пирожные для торжественной встречи. вскоре после этого к нам пожаловал маленький человек с жиденькой бородкой. Услышав его фамилию, отец заинтересовался: ничто не занимало его больше, чем выяснение связи нового знакомства со старым.
— Смит! — с воодушевлением воскликнул он. — Знавал я нескольких Смитов в Амстердаме. Вы случайно не родственник ли…
— Папа! — не дала я ему договорить. — Этот человек пришел осмотреть наш дом…
— Так вы из муниципальной инспекции? — обрадовался отец. — В таком случае, вы из тех Смитов, у которых контора на Гроте Хаутстраат. Любопытно, почему я раньше…
— Папа! — взмолилась я. — Он не инспектор, и вообще не Смит!
— Не Смит? — вскинул брови отец.
Мы попытались было чтото ему растолковать, но отец никак не мог понять, почему человек называется чужим именем. Провожая гостя на вторую половину дома, я слышала краем уха, как отец продолжал бормотать себе под нос: «Знавал я одного Смита на Конингстраат…»
Господин Смит одобрил тайник под лестницей, назвал «приемлемой» и треугольную сигнальную табличку с надписью «Альпийские часы», помещенную на подоконник в качестве знака, разрешающего вход. Но когда я показала ему тайник за буфетом, он покачал головой:
— Сюда они заглянут в первую очередь.
Он начал подниматься по лестнице и по мере восхождения все более веселел, пока, наконец, не воскликнул, остановившись на одной из площадок между этажами:
— Это невероятно! Это просто какая-то восхитительная, редкостная, невообразимая невероятность! Мисс тен Боом, если бы все дома в городе имели подобную конструкцию, вы бы видели перед собой менее обеспокоенного человека!
Войдя в мою комнату, он издал радостный вопль:
— Вот оно!
Заметив мое крайнее недоумение, Смит хмыкнул и с воодушевлением пояснил:
— Потайные ниши следует устраивать как можно выше, что позволяет спрятаться, пока ищут внизу. — Он высунулся в окно и повертел головой, оценивая подходы к дому.
— Но… — промямлила я, — это ведь моя спальня!
Господин Смит не обратил на мои слова ни малейшего внимания: он уже производил замеры. Затем он легко отодвинул от стены тяжеленный гардероб и поставил мою кровать на середину комнаты.
— Вот где мы построим фальшивую стену, — сказал он, проводя карандашом по полу черту.
— Уверен, за ней поместится и матрас! — изрек он, распрямляясь, и пытливо уставился на меня.
Я вновь пыталась протестовать, но господин Смит словно забыл о моем существовании.
В течение последующих дней он со своими мастерами то приходил, то уходил, причем без стука, каждый раз принося с собой завернутый в газету инструмент или кирпичи в портфеле.
— Дерево! — воскликнул он, когда я осмелилась поинтересоваться, не легче ли использовать его в качестве строительного материала. — Оно выдает пустоту. Нетнет! Для ложных стен годится исключительно кирпич.
Когда стена была сложена, пришел штукатур, затем плотник, за ним маляр. Через шесть дней после нача ла строительства господин Смит пригласил нас полюбоваться результатом.
Мы поднялись наверх и замерли на пороге спальни: все пропиталось запахом свежей краски, но смотрелось совершенно как прежде. Все четыре стены имели тот же грязноватый угрюмый вид, типичный для всех старых помещений в отапливаемых углем жилищах харлемцев. Старинный лепной карниз выглядел вполне первозданно, с натуральными трещинами и щербинами, словно к нему не прикасались, по меньшей мере, полтора столетия, а водяные потеки были настолько правдоподобны, что даже мне, прожившей этой комнате полвека, не верилось, что они только недавно выполнены рукой опытного конспиратора, чтобы замаскировать спасительное пространство между стенами. Столь же антикварными казались и книжные полки на фальшивой стене с такими же следами от воды. В нижнем левом углу под полками была встроена вынимающаяся панель в два фута высотой и два — шириной: это и был лаз в потайную комнату.
Архитектор наклонился и молча вытащил панель. Мы с Бетси вползли в убежище, — оно оказалось весьма вместительным, можно было стоять, сидеть и даже лежать поочередно на матрасе. Скрытая отдушина обеспечивала вентиляцию.
— Поставьте туда кувшин с водой, — втискиваясь следом за нами, сказал господин Смит, — и не забывайте ежедневно менять воду. Кроме того, необходим запас витаминов и галет. Все личные вещи ваших подопечных тоже следует хранить здесь.
Мы вернулись в спальню, и господин Смит ударил кулаком по фальшивой стене:
— Гестаповцы могут искать хоть целый год. Этот тайник им все равно не обнаружить. Но вы, — обернулся он ко мне, — непременно поселитесь здесь, все должно быть, как прежде.
