Ажурные стрелки ходиков на стене у лестницы показывали 9.25, когда мы выходили в тот вечер из столовой. Отцу уже исполнилось восемьдесят, и он раскрывал Библию на час раньше, чем прежде, зачитывал одну из глав, просил у Всевышнего благословения для всех нас и затем уходил в спальню.

Сегодня же с обращением к нации должен был выступить премьерминистр, и в 9.30 вся Голландия замерла возле радиоприемников в мучительном ожидании ответа на один вопрос: будет война или нет.

Мы поднялись в комнату тети Янс, и отец включил большой приемник. С некоторых пор мы реже, чем раньше, проводили здесь вечера: Англия, Франция и Германия воевали, и станции передавали в основном нe музыку, а сводки боевых действий или шифрограммы. Даже Голландия транслировала новости с фронтов, а их можно было слушать и по маленькому приемнику, который подарил нам к Рождеству Пиквик.

Предстоящего выступления премьерминистра мы ждали с большим волнением, сидя на старинных стульях с высокими спинками. Наконец раздался звучный, проникновенный голос:

— Войны не будет, — заверял премьерминистр, — я получил заверения из высочайших источников с обеих сторон. Нейтралитет Голландии будет соблюден, как и

Первую мировую войну. Голландцам не следует опасаться, однако нужно сохранять спокойствие и…

Голос умолк. Бетси и я с удивлением подняли головы: отец выключил приемник, в его голубых глазах горел невиданный доселе яростный огонь.

— Нельзя вселять в людей надежду в безнадежной ситуации! — воскликнул он. — Нельзя основывать веру на желании. Война будет. Немцы нападут на нас, но в конце концов потерпят поражение.

Несколько успокоившись, он заговорил прежним мягким тоном:

— Дорогие мои, как мне жаль голландцев, не ведающих силы Господа! Мы будем побеждены. Но Господь — никогда! — И, поцеловав нас обеих, отец отправился в свою спальню шаркающей походкой усталого старого человека…

Я вскочила с постели и подбежала к окну. Яркая вспышка ослепила меня, я зажмурилась, и тут дом снова потряс взрыв, еще более мощный, чем тот, что меня разбудил. Небо над крышами пылало зловещим заревом. Неужели война?! Я надела халат и побежала вниз по лестнице. Я приникла ухом к двери комнаты отца: в паузах между взрывами я услышала его мерное дыхание.

Спустившись еще на несколько ступенек, я вошла комнату тети Янс, где теперь жила Бетси. Мы обнялись.

Минуло всего пять часов после выступления премьерминистра…

Не знаю, как долго просидели мы, прильнув друг к другу. Бомбили гдето возле аэродрома. Наконец мы вышли из спальни в гостиную: она была озарена странным светом. Мы стали истово молиться — за Голландию, за королеву, за убитых и раненных в эту страшную ночь. вдруг — в это трудно было поверить! — Бетси стала молиться за немцев, тех, что были в небе, в самолетах, бомбивших нашу страну, за немцев, вовлеченных в огромное зло, пробудившееся в Германии. Я взглянула на сестру и прошептала:

— Господи! Внемли моей сестре Бетси, потому что я не могу молиться за этих людей…

И внезапно перед моим мысленным взором возникла странная картина. Нет, не сон, потому что я не спала, но какоето поразительно яркое видение: на площади Гроте Маркт, напротив собора СентБаво, стоял старинный фургон, запряженный четверкой огромных черных лошадей. К своему изумлению, я увидела в фургоне себя, отца, Бетси и многих других. Я узнала среди них Пиквика, Тос, Виллема, Петера. Все мы поехали в этом фургоне и не могли выйти из него, и это было страшно! Все дальше, дальше увозила нас четверка лошадей — против нашей воли, я это чувствовала!

— Бетси! — вскричала я, вскакивая с колен и прижимая ладони к глазам. — Бетси, я только что видела кошмарный сон!

— Пойдемка на кухню, сварим кофе, — обняла меня за плечи сестра.

Взрывы звучали все реже и глуше, их сменили резкие сигналы пожарных машин. Бетси поставила на плиту кофейник, и я рассказала ей, что видела во время налета.

— Может быть, мне все это померещилось? Но ведь я не спала, Бетси! Может быть, это видение?

Сестра задумчиво поглаживала деревянную раковину, отполированную руками многих поколений тен Боомов.

— Не знаю, — наконец прошептала она. — Но если Господь предсказывает нам дурные времена, для меня довольно и того, что Он знает о них: ведь наше будущее в Его руках…

Пять дней Голландия сопротивлялась вторжению германских войск. Мы не закрывали магазин не потому, что ктото еще интересовался часами, а потому, что люди хотели видеть нашего отца: попросить его помолиться за мужа или сына на границе или убедиться в том, что он попрежнему сидит за своим верстаком, как сидел шестьдесят лет подряд, и услышать тиканье окружающих его часов — лучшее свидетельство незыблемости мироздания и высшего разума.

Я совершенно забросила работу, полностью отдавшись насущным хлопотам. Наш маленький радиоприемник теперь стоял на прилавке, и мы с Бетси едва успевали варить и подавать вниз кофе. Радио стало для харлемцев глазами и ушами.

Наутро после бомбежки были переданы приказы населению, среди прочих — заклеить окна на первых этажах. Все владельцы магазинов высыпали на Бартельорисстраат, чтобы обменяться впечатлениями и добрыми советами. Воцарилась атмосфера взаимопонимания. Из уст в уста передавались истории о пережитых минувшей ночью кошмарах, одна страшнее другой.

С людьми происходили поразительные метаморфозы. Один лавочник, откровенный антисемит, охотно помогал еврею, скорняку Вейлу, навешивать на витрины щиты вместо вышибленных взрывной волной стекол. Наш молчаливый и замкнутый сосед, владелец оптической мастерской, сам подошел к нам с Бетси и вызвался помочь заклеить верхнюю часть окон, до которой мы не дотягивались.

В один из последующих вечеров радио сообщило о том, чего все больше всего опасались: королева по кинула страну. Я вдруг расплакалась. А наутро радио оповестило всех голландцев, что границу их родины пересекают германские танки.

Весь Харлем высыпал на улицу. Мы с отцом тоже нарушили распорядок дня и отправились на прогулку десять часов, движимые неосознанным стремлением встретить надвигающуюся опасность вместе со всем городом. Ноги сами вынесли нас сперва к мосту через Спарне, а потом — дальше, сквозь толпу, к старой дикой вишне, прозванной за свой сказочный белый весенний убор Невестой Харлема. Теперь гордость харлемцев стояла почти нагая посреди пушистого ковра из опавших лепестков, и лишь коегде отдельные соцветия еще держались на тронутых зеленым бархатом ветвях.

Вдруг из распахнутого окна ктото крикнул:

— Мы капитулировали!

Улица тотчас же замерла: все передавали друг другу новость. Подросток лет пятнадцати обернулся к нам и со слезами на глазах с жаром воскликнул:

— Я бы все равно дрался! Я бы не сдался!

Отец нагнулся, подобрал из лужи кусочек кирпича, вставил его в щербину на мостовой.

— Это прекрасно, сын мой, — сказал он мальчику. — Это просто замечательно, потому что Голландия только начинает сражаться за свою свободу.

Вопреки ожиданиям, жизнь в первые месяцы оккупации была довольно сносной. Труднее всего привыкалось к обилию немецкой военной формы, военных автомашин и немецкой речи. Солдаты частенько заходили к нам и охотно покупали часы самых различных типов и марок, потому что получали неплохое жалованье. Держась подчеркнуто высокомерно с нами, между собой они откровенно восхищались покупками, словно молодые люди, вырвавшиеся на каникулах из под родительской опеки. Особым спросом пользовались женские наручные часы: немцы брали их для своих возлюбленных и матерей в фатерланде. Выручка за первый год войны превзошла все рекорды, люди скупали все, что было в магазине, даже старинные ходики и мраморные каминные часы с парочкой медных купидонов.

Комендантский час, начинавшийся с десяти вечера, не доставлял нам неприятностей или затруднений, так как в это время мы обычно уже не работали. Но было и то, что нам очень не нравилось: необходимость постоянно иметь при себе удостоверение личности с фотографией и отпечатками пальцев, которое нужно было предъявлять по первому требованию патрульных или полицейских — харлемская полиция перешла  подчинение германского коменданта. Кроме того, были введены продуктовые карточки, и в первый год оккупации все предусмотренные ими продукты можно было купить. Газеты еженедельно сообщали, на что можно обменять эти карточки.

Было и еще нечто такое, к чему крайне сложно было привыкнуть: газеты прекратили публиковать новости. Печатали пространные сообщения об успехах германской армии на различных фронтах, панегирики германским лидерам, разоблачения предателей и саботажников и призывы к единению северных народов — все что угодно, но только не достоверные новости.

Именно поэтому мы решили сдать в комендатуру только один наш радиоприемник — портативный. Более мощный, стационарный, Петер спрятал под винтовой лестницей. Моему племяннику уже исполнилось шестнадцать лет, и он был, как и все голландские подростки, полон неутомимой энергии и жажды деятельности. — У вас нет больше радиоприемников? — спросил меня строгий чиновник на пункте сбора, сверяясь со списком горожан. — Каспер тен Боом и Элизабет тен Боом проживают вместе с вами? Разве у них нет радио?

Я с детства знала, что земля неминуемо разверзнется под ногами лжеца, а небеса обрушатся на его голову, но не моргнув глазом ответила:

— Нет.

И, лишь выйдя из здания, затряслась мелкой дрожью: не потому, что впервые в жизни умышленно солгала, потому, что это оказалось столь отвратительно легко сделать.

Зато наш старый верный друг с вычурным громкоговорителем был спасен. Каждый вечер мы с Бетси извлекали его из тайника, до минимума приглушали звук и, пока ктонибудь в гостиной играл на пианино, слушали новости из Англии. И надо отметить, что эти новости первое время во многом совпадали с газетными сообщениями: немцы повсюду успешно наступали. Месяц за месяцем выслушивали мы призывы набраться терпения и мужества и не терять веру в скорую победу союзных войск, контрнаступление которых не за горами.

Немцы между тем отремонтировали разбомбленный аэропорт и начали использовать его как базу для своих самолетов, совершавших налеты на Англию. Каждую ночь, лежа в постели, мы слышали гул моторов тяжелых бомбардировщиков, направляющихся на запад. Случалось, англичане контратаковали, и тогда немецкие истребители перехватывали их как раз над Харлемом.

Однажды я долго не могла уснуть из-за их надрывного рева и ярких вспышек в окне. Наконец я услышала, что Бетси возится на кухне, и спустилась к ней. Сестра готовила чай. Мы пошли пить его в столовую, достав из буфета лучшие чашки. Где-то ухнул взрыв, посуда задребезжала, но мы как ни в чем не бывало пили чай и разговаривали, пока шум моторов не затих. Пожелав сестре спокойной ночи, я пошла к себе спальню. Багрянец покинул небо. В темноте я нащупала подушку и… вскрикнула: рука наткнулась на нечто твердое и острое. Это был осколок бомбы, дюймов десять длиной.

— Бетси! — вскричала я и с осколком помчалась вниз по лестнице.

Мы вернулись в столовую, и сестра перебинтовала мне ладонь.

— Прямо на твою подушку, — повторяла она, поглядывая на осколок.

— Ведь если бы я не услышала, как ты возишься на кухне… — начала было я, но сестра прижала мне к губам палец.

— Не говори так, Корри! В Божьем мире нет слова «если», как нет места более безопасного, чем любое другое: на все воля Господа! Так давай же помолимся, чтобы впредь не забывать об этом!

Истинный ужас оккупации наползал на нас исподволь.

В первый год германского правления евреи еще не подвергались чувствительным нападкам, если не считать таких мелочей, как камень, брошенный в витрину еврейской лавочки, или ругательство, начертанное на стене синагоги. Складывалось впечатление, что нацисты испытывают харлемцев, прощупывая настроение населения: поддержат ли голландцы антисемитские акции?

И, к нашему стыду, многие поддержали. С каждым месяцем набирал силу и наглел предательский националсоциалистический союз Голландии. Вступали в него по различным соображениям: ктото исключи тельно из меркантильных побуждений, чтобы получить побольше продуктов, карточки на одежду, работу и жилье получше, ктото под влиянием нацистской пропаганды, ктото из обычной зависти к более удачливому конкурентуеврею. Во время наших ежедневных прогулок мы с отцом наблюдали стремительное распространение антисемитской кампании: надписи на дверях магазинов типа «Евреев не обслуживаем», объявления у входа в парк, библиотеку, ресторан, театр: «Евреям доступ закрыт». В конце концов синагогу подожгли, приехали пожарные машины — но лишь для того, чтобы не дать огню перекинуться на соседние здания.

Однажды, отправившись на обычную прогулку, мы вдруг заметили, что у многих людей, в том числе и детей, на одежду нашиты желтые шестиконечные звезды со словом «еврей» в центре. Нас это поразило!

Человек, читавший газету «Уорлд Шиппинг Ньюс» на Гроте Маркт, теперь имел звезду на аккуратно отглаженной рабочей куртке, равно как и Бульдог, с заметно обострившимися чертами лица и с явной нервозностью в голосе, когда он прикрикивал на своих собак.

Но все это было еще не так страшно. Гораздо хуже было то, что люди начали исчезать: за отремонтированными часами не приходили заказчики, в квартале Нолли вдруг опустел дом. Однажды не открылся в урочный час магазин Кана: отец постучался в дверь, когда мы проходили мимо, но никто не вышел. Магазин еще долго оставался закрытым, а окна в жилых помещениях над ним — темными, пока туда не вселилась семья активиста националсоциалистического союза. Мы так и не узнали, забрали хозяев в гестапо или они успели скрыться. Массовые облавы и аресты происходили с каждым днем все чаще.

Однажды, возвращаясь с прогулки, мы увидели, что Гроте Маркт окружена двойным кольцом солдат и полицейских. Напротив рыбного базара стоял крытый брезентом грузовик, в него загоняли мужчин, женщин детей с желтыми звездами на груди.

— Несчастные люди! — воскликнула я, сжимая локоть отца.

В этот момент оцепление разомкнулось, пропуская машину с арестованными, — мы проводили ее взглядами до угла.

— Несчастные люди, — повторил за мной отец, с сожалением глядя на строившихся в колонны солдат. — Мне жаль этих несчастных немцев, Корри! Они коснулись зеницы ока Всевышнего… 3

Мы стали думать, как помочь нашим друзьям евреям.

Виллем организовал в самом начале оккупации приют для евреев — эмигрантов из Германии. Позже он был вынужден поселить туда и некоторых голландских евреев. У Виллема были адреса надежных людей,  он знал места в отдаленных районах, где было мало оккупационных войск. Больше всего Виллем опасался за своих подопечных.

— Только не их, — говорил он. — Нет, они не посмеют трогать моих стариков!

Дождливым ноябрьским утром 1941 года, спустя полтора года после вторжения германской армии, я вышла на улицу поднять жалюзи на окнах и увидела группу вооруженных немцев. Отпрянув за косяк, я стала наблюдать. Солдаты смотрели на номера домов. Напротив дома скорняка Вейла они остановились, один из солдат прикладом принялся колотить в дверь. Она распахнулась, и все четверо ворвались в магазин. Я побежала наверх, в столовую, и крикнула Бетси:

— Скорее! У Вейлов просто кошмар творится! Мы спустились вниз как раз к моменту, когда скорняка выталкивали из его магазина. Солдаты отвели его сторону и вернулись в дом. «Значит, это не арест!» — сообразила я. Сверху послышался звон стекла, солдаты начали охапками вытаскивать меховые изделия. Несмотря на ранний час, возле дома собралась толпа. Сам Вейл так и застыл на месте, где его оставили солдаты. Из окна над его головой посыпалась одежда: пижама, сорочки, белье, ботинки. Медленно, как бы нехотя, старик нагнулся и стал подбирать свои пожитки. Мы с Бетси перебежали улицу, чтобы помочь ему.

— Где ваша жена? — спросила его Бетси.

Вейл отрешенно посмотрел на нее и ничего не ответил.

— Пошли к нам, — потянула я его за руку. — Быстро! Мы затащили ошеломленного меховщика в наш дом. Отец был в столовой. Он не выразил ни малейшего удивления, увидев Вейла, и его невозмутимость несколько успокоила беднягу. Он сказал, что его супруга поехала к своей сестре в Амстердам.

— Нужно предупредить ее по телефону! — сказала Бетси. — Ей нельзя возвращаться домой.

Но где было взять действующий телефон? Как и большинство частных телефонов, наш был давно отключен. Общественные же наверняка прослушивались. И следовало ли при таких обстоятельствах вообще звонить в Амстердам и подвергать риску родственников Вейла? А куда деваться его жене, если домой ей возвращаться нельзя? Где теперь жить Вейлам? Конечно же, не у свояченицы — к ней в первую очередь нагрянет гестапо. Мы с папой переглянулись и почти одновременно воскликнули:

— Виллем! опять же это не такое дело, о котором можно открыто говорить по телефону, поэтому надо было ехать к брату. Поезда во время оккупации были переполнены, ходили медленнее, чем обычно. Когда я наконец добралась до дома Виллема, было уже далеко за полдень. Брата я не застала, но Тина и ее двадцатидвухлетний сын Кик были дома. Я рассказала им о происшествии на Бартельорисстраат и дала амстердамский адрес.

— Передай господину Вейлу, чтобы он был к вечеру готов, — сказал Кик.

Было уже почти девять, когда Кик пришел за Вейлом. Сунув под мышку сверток с вещами Вейла, он увел его в ночь.

Через две недели я вновь увиделась с племянником и спросила его о судьбе скорняка и его жены. Он широко улыбнулся своей добродушной улыбкой:

— Если ты, тетя, намерена сотрудничать с подпольем, придется научиться не задавать вопросов.

Слова племянника не выходили у меня из головы. Подполье… Если я собираюсь с ним сотрудничать… Выходит, Кик связан с нелегальной группой сопротивления? А Виллем? Мы, конечно, знали, что в стране действуют подпольщики, вернее, догадывались. В строго цензурованной прессе сообщалось едва ли о половине случаев саботажа, но слухов было немало: гдето взорвали завод, гдето остановили состав с политзаключенными — и семерым, или семнадцати, или семидесяти удалось скрыться. Слухи ходили самые невероятные и касались дел, противоречащих христианским принципам. И мы не могли не задаться вопросом: как поступать христианину, когда торжествует антихрист?

Прошел месяц после разгрома мехового магазина, когда во время прогулки мы с отцом увидели нечто такое, что заставило нас остановиться. Навстречу нам по тротуару двигался, как сотни раз ранее, знакомой переваливающейся походкой Бульдог. Яркожелтая звезда уже давно не удивляла нас, но чтото в облике нашего старого знакомого по прогулкам было необычным. Наконец я поняла: собаки! Их с ним не было. Бульдог прошел мимо, не заметив нас, и мы разом повернулись и пошли следом. Он свернул в переулок, остановился перед маленькой лавкой подержанных товаров, отпер дверь и вошел внутрь.

Мы с отцом переглянулись: нам стало неудобно, что мы следим за человеком, даже не зная его имени. Но любопытство пересилило, и мы заглянули в окно. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: перед нами не нагромождение рухляди, а сокровищница ценителя красивых вещей.

— Мы должны непременно привести сюда Бетси! — сказала я.

Крохотный колокольчик над дверью мелодичным звоном оповестил хозяина о нашем появлении в его лавке. Было несколько странно видеть Бульдога без шляпы, открывающим кассовый ящик в дальнем углу. Отец театрально поклонился и произнес:

— Позвольте нам представиться: Каспер тен Боом, моя дочь Корнелия.

Бульдог пожал нам руки, и я вновь обратила внимание на глубокие морщины на его отвислых щеках.

— Гарри де Врис, — назвался он.

— Господин де Врис, — продолжал в той же изысканной манере отец, — мы столь часто имели счастье любоваться вашей привязанностью к собакам, что дерзнули полюбопытствовать, все ли с ними в порядке.

Маленький человечек уставился на нас полными отчаяния глазами.

— Все ли с ними в порядке? — дрогнувшим голосом повторил он, и на глаза его навернулись слезы. — Надеюсь, что это так. Они мертвы.

— Мертвы?! — разом воскликнули мы.

— Я сам положил им в миску с едой отраву и гладил их, пока они не уснули. Мои крошки! Мои малышки! Если бы вы только видели, как они ели! Я все ждал, пока у меня появятся карточки на мясо, ведь они ели только мясо…

Мы тупо уставились на него.

— И вы сделали это, — наконец вымолвила я, — лишь потому, что вам нечем было их кормить?

Хозяин лавки подал нам знак следовать за ним. Проведя нас в чулан, он предложил присесть.

— Госпожа тен Боом, — сказал он со вздохом, — дело не в том, что мне нечем было кормить своих крошек. Дело в том, что я еврей. Кто знает, когда они за мной придут? Моя жена не еврейка, но ведь она моя жена… Бульдог вскинул подбородок, выпятив нижнюю массивную челюсть, пожевал губами и продолжал:

— Мы тревожились не о себе. Мы с Като — христиане. Когда мы умрем, то увидим Иисуса, остальное уже неважно. Но я сказал Като: «Что будет с нашими собачками? Кто будет поить их молоком, если нас заберут? Они не поймут, что это надолго, и будут нас ждать… Нет, так мне спокойнее…»

— Мой дорогой друг! — пожал ему руку отец. — Теперь, когда ваши питомцы не могут больше гулять вместе с вами, не окажете ли вы нам честь сопровождать вас на прогулках?

— Нет! — решительно отклонил предложение Бульдог. — Это весьма опасно для вас.

Однако он согласился навестить нас, но в безопасное время.

И однажды вечером на следующей неделе господин де Врис пришел к нам в гости со своей женой, милой и застенчивой Като. Вскоре они стали нашими постоянными гостями. Больше всего Бульдогу понравились у нас старинные еврейские книги в большом книжном шкафу из красного дерева в комнате тети Янс.

— Ведь хоть я и стал христианином сорок лет тому назад, — с улыбкой пояснил он, — в душе я остался евреем. Законченным евреем.

Книги принадлежали харлемскому раввину. Он принес их отцу год назад «на всякий случай», виновато бормоча:

— Это мое маленькое увлечение — собирательство книг. Ведь книги, мой друг, не стареют, как мы с вами. Они все еще будут говорить, когда нас не станет, с поколениями, которых мы никогда не увидим. Книги должны пережить нас.

Раввин одним из первых пропал без вести. Поразительно, как порой маленькое, ничем не при

мечательное событие знаменует собой поворот в жизни! Когда участились аресты евреев на улицах, я начала сама ходить по адресам заказчиков, чтобы не подвергать их лишней опасности. И вот однажды вечером ранней весной 1942 года я оказалась в доме супругов Хемстра, представителей древнейшей фамилии, о чем красноречиво свидетельствовала галерея семейных портретов на стенах — она вполне могла бы служить иллюстрацией к истории Голландии.

Мы непринужденно болтали о насущном — о нехватке продуктов, о карточках и новостях из Англии, когда нашу дружескую беседу прервал звонкий детский голос:

— Папа! Ты забыл пожелать нам спокойной ночи! Доктор Хемстра, извинившись передо мной, вскочил и побежал наверх, в детскую, откуда вскоре послышалась возня и веселый смех.

Вот и все. Вроде бы ничего особенного и не произошло. Госпожа Хемстра угостила меня чаем из лепестков роз. И все же чтото вдруг переменилось в этот миг: внутри рухнула стена оцепенения, отделявшая меня с момента немецкого вторжения от реальной жизни.

Доктор Хемстра вернулся в гостиную, беседа возобновилась. А в глубине моей души звучали сами собой слова молитвы:

«Господи, прошу Тебя, дай мне силы посвятить себя служению людям. Любым путем. В любое время и в любом месте!»

И тогда случилось нечто необычайное: прежнее видение вновь возникло перед моим мысленным взором! Та же зловещая четверка черных лошадей на Гроте Маркт, отец, я, Бетси и Виллем на повозке, расстающиеся со всем любимым и надежным, направляющиеся в неизвестность…