Красота Бетси после смерти не давала мне пасть духом, и я рассказывала всем, кто любил ее, о мире и радости на ее лице.

Через два дня на утренней поверке недосчитались одного номера из нашего барака. Все бараки были отпущены, кроме нашего. По громкоговорителю объявили, что пропала женщина, и все будут стоять на плацу, пока ее не найдут. Левой, правой, левой, правой — звук марширующих ног. Начало всходить зимнее бледножелтое солнце, которое не могло согреть. Я посмотрела на свои ноги: ступни и щиколотки распухли и сделались как надувные. К полудню я перестала их чувствовать совсем.

«Какая ты сегодня счастливая, Бетси! Теперь тебя не мучают ни голод, ни холод и ничто не стоит между тобой и Отцом Небесным».

В полдень нас отпустили. Пропавшая женщина была найдена мертвой на верхних нарах.

На следующее утро во время поверки из громкоговорителя раздались слова: «Тен Боом Корнелия!»

Какое-то время я продолжала тупо маршировать на месте. Я так долго была номером 66 730, что перестала реагировать на собственное имя. Потом вышла вперед.

— Встаньте в сторону!

«Что будет дальше? Почему меня вывели из строя?

Неужели кто-то рассказал про Библию?»

С того места, где я стояла, была виден весь лагерь, десятки тысяч марширующих людей, и белый пар от их дыхания, висящий над рядами.

Завыла сирена, и охранница сделала мне знак следовать за ней. С трудом передвигаясь на распухших ногах, я старалась не отставать. Вскоре мы вошли в административный барак.

Несколько заключенных стояли возле стола, за которым сидел молодой офицер. Он поставил печать на какой-то листок и протянул его женщине.

— Свободна!

«Свободна? Эта женщина свободна? Мы все…» Офицер назвал имя следующей заключенной. Подпись, печать, «Свободна!» Наконец я услышала свое имя и подошла к столу. Офицер поставил подпись и печать, и через секунду я держала в руках драгоценный листок с моим именем, датой рождения и большими черными буквами наверху «Свидетельство об освобождении».

Как во сне я вместе со всеми пошла по длинному коридору к другому столу, где мне выдали пропуск на железную дорогу до голландской границы. Затем охранница указала мне на комнату, где заключенные, получившие пропуск раньше меня, снимали одежду и складывали ее возле стены.

— Раздевайтесь здесь, — сказала дежурная, улыбаясь, — медицинская экспертиза.

Я сняла через голову платье вместе с Библией, свернула, заткнула под кучу одежды и присоединилась к другим заключенным. Я прислонилась голой спиной к шероховатой деревянной стене и вдруг почувствовала, что эта тюремная процедура стала мне отвратительна вдвойне после слова «свободна». Наконец вошел врач — веснушчатый молодой парень в военной форме. Он презрительно окинул взглядом нашу жалкую шеренгу. Одна за другой мы подходили к нему, наклонялись, поворачивались направо и налево, растопыривали пальцы. Когда подошла моя очередь, врач посмотрел на мои ноги и с отвращением поджал губы.

— Эдема. Госпиталь.

Доктор вышел. А я и еще одна женщина, кожа и глаза которой были темножелтого цвета, начали медленно натягивать свою одежду.

— Значит, мы не… Нас не освободят?

— Как только вы поправитесь, вас выпустят, — сказала дежурная. — Мы выпускаем только с удовлетворительным состоянием здоровья.

Темнело. Серое скучное небо роняло снег. Мы пошли по лагерю вдоль нескончаемых бараков.

Очередь в госпиталь тянулась вдоль всего здания. Нас впустили сразу же и затем отвели в палату, где стояли двухъярусные койки. Мне указали на верхнюю, рядом с женщиной, покрытой гноящимися нарывами. Но хорошо, что мое место было рядом со стеной и я могла, опираясь на нее, держать ноги поднятыми, чтобы скорее спала опухоль. Теперь самое главное для меня — пройти медицинскую экспертизу.

То ли предвкушение свободы сделало мои нервы слабее, то ли Равенсбрюк стал уж совсем диким и безбожным местом, но в госпитале людские страдания казались мне просто невыносимыми.

Здесь лежали заключенные, попавшие по дороге в лагерь под бомбежку. Женщины были искалечены и кричали от боли. Но две медсестры только усмехались и, кривляясь, передразнивали их.

В госпитале я увидела полное равнодушие друг к другу. Это равнодушие — одно из самых страшных заболеваний концентрационного лагеря. Его симптомы нашла и в себе. Да и как можно было выжить в таких условиях, оставаясь чувствительной! Гораздо удобнее и спокойнее было думать о своих болях, чем о чьихлибо еще. Не видеть, не слышать…

Но это было невозможно. Ночью я услышала, как кричали женщины, прося судно: многие не могли дойти до грязного туалета. В конце концов я опустила ноги, слезла вниз и подала судно нескольким женщинам. Благодарность была свыше всякой меры: «Кто вы? Почему вы это делаете?» Как будто жестокость и бездушие были нормой, а элементарное внимание — настоящим чудом.

Когда серый рассвет показался за окном, я вспомнила, что сегодня Рождество.

Каждое утро я ходила на осмотр, и каждый раз диагноз был один: «Эдема ступней и щиколоток». Многие женщины, с которыми я встретилась там, были тоже освобожденными. Некоторых освободили несколько месяцев назад, и их свидетельства и пропуска истрепались до дыр.

«А если бы Бетси была жива? Наверное, мы сейчас были бы вместе. Но она никогда не прошла бы медицинскую экспертизу. И если бы я прошла, а она… Но в Царстве Божьем не может быть никаких „если бы“. У Него свой счет. А Его воля — наш покров. Господь Иисус, дай мне исполнить Твою волю! Не дай мне сойти с ума, блуждая в потемках и не ведая ее!»

Я думала, кому бы оставить Библию. Как легко будет купить еще одну в Голландии, и не одну, а сколько угодно! В палате не многие могли читать голландский текст, и в конце концов я отдала Библию женщине из Утрехта. Она была очень благодарна мне за это.

На шестой день моего пребывания в палате таинственно исчезли сразу два судна. Ктото крикнул, что их утащили и спрятали под одеяла две цыганки, чтобы не вставать в туалет. Эти женщины лежали на верхних койках. У одной из них была гангрена на ноге, и она выставляла ее навстречу каждому, кто подходил. Я приблизилась к их койкам и попросила, чтобы они вернули судна, хотя не была уверена, что они понимают понемецки. Вдруг что-то мокрое и липкое обвилось вокруг моего лица — цыганка сняла бинт с ноги и швырнула в меня. Всхлипывая, я бросилась по коридору в туалет и там мыла и терла лицо и руки под струей ледяной воды.

«Я больше никогда не подойду к ним! Никогда! Какое мне дело до этих дурацких „уток“! Я больше не могу…»

Но я снова пошла к цыганкам. За этот год я научилась оценивать свои силы — что я могу и что не могу. Когда цыганки увидели меня, оба судна с грохотом полетели на пол.

На следующее утро дежурный врач поставил печать на моем свидетельстве об освобождении. Время, которое раньше тянулось так медленно, полетело с головокружительной быстротой. Мне выдали одежду: шерстяную юбку и красивую шелковую блузку, кожаные туфли, почти новые, а также шляпу и пальто. Мне дали подписать документ о том, что я никогда не болела в Равенсбрюке и что обращение было хорошее. подписала. В другом здании я получила порцию хлеба и продуктовые купоны на три дня. Мне вернули мои часы, деньги и мамино кольцо.

Меня и еще двенадцать человек вывели за ворота. Мы стали подниматься на низенький холм, и я увидела озеро, покрытое льдом. Вдали виднелся церковный шпиль и несколько сосен — как на старинной рождественской открытке.  не могла поверить в происходящее. Наверное, нас просто снова ведут на завод «Сименс», а вечером мы вернемся в лагерь. Но, поднявшись на холм, мы повернули налево — к центру маленького городка. Мои ноги распухли от новых жестких туфель, но я старалась не хромать и не отставать. Я представила себе, как охранница обернется, покажет на меня пальцем и закричит: «Эдема! Обратно в лагерь!»

На станции охранница оставила нас одних и, даже не обернувшись, пошла обратно. Очевидно, мы все ехали в Берлин, а оттуда — каждый своей дорогой.

Поезд нужно было ждать довольно долго. Я сидела на холодной железной скамейке, и чувство нереальности не покидало меня. Единственным ощущением действительности была знакомая пустота в желудке.  оттягивала время и не доставала хлебный паек, но в конце концов опустила руку в карман и с ужасом обнаружила, что он был пуст. Я вскочила и посмотрела под скамейку, а потом побежала назад вдоль платформы. Где я могла его уронить? Или ктото украл мой пакет? Вместе с хлебом пропали и продовольственные купоны на три дня.

Наконец подошел поезд, и мы бросились к вагонам. Но оказалось, что этот поезд был только для военных.

Около полудня нас посадили в почтовый поезд, но на второй остановке пришлось выходить, чтобы освободить место для продовольственного груза. Наше путешествие затягивалось. В Берлин мы попали только ночью.

Это был первый день 1945 года. Бетси оказалась права: мы обе были на свободе.

Шел густой снег. Я блуждала по огромному вокзалу, испуганная и потерянная. Мне нужно было найти поезд до Велсена, но привычка делать только то, что приказывают, лишила меня всякой активности. Наконец ктото указал мне на отдаленную платформу. Каждый шаг в новых туфлях причинял невообрази мую боль, а когда я добралась до этой платформы, то оказалось, что поезд идет в противоположном направлении — не в Велcен, а в Ольштын, городок в Польше. мне пришлось отшагать обратно то же расстояние, показавшееся мне бесконечным. Потом я подошла к пожилому розовощекому мужчине в железнодорожной форме, который убирал мусор после бомбежки, и спросила его, куда мне идти. Мужчина вежливо взял меня под руку и повел к нужной платформе.

— Я бывал в Голландии, — сказал он приветливо. — Когда жена была жива. Мы жили возле самого моря… Я села в поезд. Прошло еще несколько часов, прежде чем появились остальные пассажиры, но я не смела выйти, так как боялась потерять дорогу и опоздать. Когда поезд тронулся, у меня от голода кружилась голова. На первой же станции я вместе с другими пассажирами пошла в кафе. Я достала свои голландские гульдены и сказала кассирше, что потеряла купоны.

— Старая история! Проваливай, пока не вызвала полицию!

Железная дорога была повреждена бомбежкой. Многие километры подряд поезд просто полз по рельсам. Чтобы двигаться вперед, приходилось както маневрировать. Мы перестали останавливаться на станциях, так как опасались бомбежки, а грузы и пассажиров брали в сельской местности.

За окном проплывала когдато прекрасная Германия: обожженные леса, ребра церквей, возвышающиеся над руинами деревень. Вид Бремена особенно удручил меня — это была сплошная пустыня, где я увидела только сгорбленную старуху, стоящую на куче кирпичей.

В Велсене пришлось опять долго ждать поезда. Я вошла в пустое кафе и уселась за столик, моя голова упала на руки, и я задремала. Вдруг сильный удар почти сбросил меня на пол.

— Здесь не ночлежка! — кричал разъяренный управляющий. — Эти столы — не для того, чтобы на них спали!

Поезда приходили, поезда уходили. Я садилась и выходила. Наконец я оказалась на маленькой пограничной станции и, встав в очередь на таможенный контроль, увидела ее название — «Ниверханс». Я была дома…

По дороге к платформе ко мне подошел человек в голубой форме.

— Я помогу вам, вы далеко не дойдете с такими ногами.

Он говорил по голландски. Я повисла на его руке,  он довел меня до платформы, где уже стоял поезд. Я была в Голландии. Поезд тронулся. За окном проплывали покрытые снегом поля. Я была дома. Голландия была попрежнему оккупирована, и немецкие солдаты стояли то тут, то там. Но я была дома…

Поезд шел только до Гронингена. Дальше железной дороги просто не было, и все поезда были отменены. Собравшись с последними силами, я дохромала до госпиталя, который находился недалеко от станции.

Меня встретила медсестра в белоснежном халате. Когда я рассказала свою историю, она вышла и вернулась с подносом, на котором стояли чашечка чая и блюдце с сухарями.

— Я не положила масла, так как вы страдаете истощением. Сейчас вы должны с осторожностью относиться к пище.

У меня слезы закапали в чай, когда я увидела, что ктото еще заботится обо мне в этом мире.

В госпитале не было свободных мест, и меня решили положить в служебной комнате.

— А сейчас у меня готова ванна, — сказала медсестра. Она повела меня по сияющим чистотой коридорам,  я шла как в волшебном сне. Над белой блестящей ванной поднимался пар. Я погрузилась в воду до подбородка, и мне показалось, что ничего лучшего я не встречала в жизни.

— Еще пять минут! — молила я каждый раз, когда медсестра стучалась в дверь.

Наконец я надела ночную рубашку, и медсестра отвела меня в комнату, где уже ждала готовая постель. Простыни! Белоснежные простыни! Я гладила их руками, как безумная. Медсестра положила вторую подушку под мои распухшие ноги. Несколько минут я боролась со сном. Лежать в чистой постели было таким наслаждением, что мне хотелось немного продлить его.

 Я провела в госпитале десять дней, и мои силы начали возвращаться. Когда я первый раз увидела стол, накрытый скатертью, с серебряными приборами и рюмками, я очень встревожилась.

— У вас сегодня будут гости, — сказала я медсестре, — позвольте мне поужинать у себя в комнате.

 Я еще не чувствовала себя готовой к подобным мероприятиям. Молодая женщина рассмеялась и выдвинула для меня стул.

— Никаких гостей, все свои. Это просто ужин, и притом довольно скудный.

 Я села и удивленно уставилась на ножи и вилки, на белоснежную скатерть. За весь год я не видела ничего подобного. Как дикарь, впервые оказавшийся в цивилизованном обществе, я следила за плавными жестами остальных: как они передавали друг другу хлеб и сыр, как неторопливо помешивали кофе…

Мне не терпелось поскорее узнать что-нибудь о Нолли и Виллеме, но как это можно сделать, если все поездки прекращены? Телефонная связь также была нарушена. Но телефонистке все-таки удалось соединиться с Хильверсюмом и сообщить о смерти Бетси и моем освобождении.

В середине следующей недели администрация госпиталя организовала переброску продовольствия на юг Голландии. Я решила воспользоваться этой возможностью. Поездка была нелегальной, так как продовольствие предназначалось для Германии. Мы ехали ночью, с выключенными фарами.

Ранним серым утром грузовик подкатил к кирпичному домуприюту Виллема в Хильверсюме. Мне открыла высокая широкоплечая девушка. Через мгновение я уже обнималась с Тиной и двумя моими племянницами. Виллем, очень постаревший и изможденный, трудом ковылял мне навстречу, опираясь на трость. Мы еще долго целовались и никак не могли прийти в себя от волнения. Потом я рассказала все подробности о болезни и смерти Бетси.

— Я почти хочу услышать то же о Кике, — медленно и мрачно заговорил Виллем, — я бы хотел, чтобы он был сейчас вместе с Бетси и отцом.

Виллем и Тина ничего не слышали о своем сыне с тех пор, как его угнали в Германию. Я вспомнила его руку на своем плече, когда мы катили на велосипедах к Пиквику, и его шепот: «У тебя нет карточек, тетя Корри! И нет никаких евреев!» Кик! Неужели молодые и сильные так же уязвимы, как старые и немощные?

Я провела в Хильверсюме две недели, пытаясь привыкнуть к тому, что увидела с самого первого момента — Виллем умирал. Казалось, что сам он этого не понимает, так весело он ухаживал за больными и старыми. В доме было больше пятидесяти пациентов. Что касается «обслуживающего персонала», то я просто не могла их всех пересчитать: помощницы медсестер, помощницы по кухне, секретарши… Только несколько дней спустя я узнала, что все эти милые «девушки» были юношами, скрывающимися от принудительной трудовой повинности. Однако наш старый дом в Харлеме властно звал меня, и очень хотелось увидеть Нолли. Но как туда добраться? У Виллема была служебная машина, которой он мог пользоваться только в пределах Хильверсюма. Наконец после долгих и многочисленных разговоров по телефону Виллем сообщил, что мой переезд состоится.

Дороги были пустынные, и мы встретили только два автомобиля, пока добрались до условленного места, где ждала машина из Харлема. Это был длинный черный лимузин, предназначенный для высоких чинов, с занавесками на окнах. Я поцеловала Виллема и села на заднее сидение лимузина.

 В сумраке я сразу же узнала грузного неуклюжего человека, сидящего рядом со мной.

— Герман! — воскликнула я.

— Моя дорогая Корнелия, Бог дал мне увидеть тебя снова!

Мы обнялись. Последний раз я видела Пиквика в Гааге, в тюремном автобусе, его лысая голова была в синяках и кровоподтеках. И вот сейчас он сидит рядом и спокойно выслушивает мои сочувственные слова, считая происшедшее с ним весьма заурядной историей.

Пиквик был в курсе всех событий в Харлеме. Он сказал, что евреи, которые скрывались у нас, свободны, кроме несчастной Мэри Италли, которую арестовали и отправили в лагерь в Польшу. Наша подпольная группа попрежнему действовала, хотя многим юношам приходилось скрываться от трудовой и военной повинности. Из Схевенингена вернулась преданная Тос и открыла мастерскую. Наш сосед, владелец магазина оптики, помог ей с клиентами и материалами.

Постепенно мои глаза привыкли к полумраку в машине, и я смогла получше рассмотреть нашего старого друга. На его большой голове появились шрамы, не хватало многих зубов, но эти изменения не имели большого значения, так как доброта Пиквика всегда чудесным образом преображала его внешность.

Лимузин уже ехал по узеньким улочкам Харлема: по мосту над рекой Спарне, через Гроте Маркт, мимо собора СентБаво, потом — по Бартельорисстраат. Я выскочила еще до того, как он остановился, и кинулась в объятия Нолли и ее дочерей. Они были здесь с самого утра: подметали, мыли окна и поджидали меня. На пороге дома стояла Тос, улыбаясь и плача одновременно. Она радовалась моему возвращению, но ей было очень тяжело думать о том, что отец и Бетси, два человека, которых она только и любила в жизни, больше никогда не вернутся…

Все вместе мы обошли наш дом, трогая и рассматривая знакомые предметы. «А помнишь, как Бетси выставила эти чашки? А помнишь, как Мета ругала Эйси за то, что он оставил здесь свою трубку?»

 Я стояла на площадке лестницы перед входом в столовую, и моя рука скользила по гладкому дереву фризских часов. Я вспомнила, как отец остановился здесь в последний раз и сказал: «Часы всегда должны идти…» Я посмотрела на свои наручные часы, перевела стрелки и подтянула гири.

 Я была дома. Жизнь, как и время на часах, потекла опять. Утром — мастерская, днем — поездки на велосипеде на Бос эн Ховенстраат. И все же… Удивительное дело, но я не была дома. Я все ждала чегото или когото. Бродила по улицам и берегам каналов, звала Махер Шалал Хашбаза. Старая зеленщица рассказала мне, что после нашего ареста кот мяукал под их дверью и она впустила его. Несколько месяцев кота подкармливали соседские ребятишки, которые притаскивали чтонибудь съедобное из помоек и даже кусочки от своих скудных обедов, и Хашбаз лоснился и толстел. В середине декабря он пропал. Той голодной зимой мало кто из животных выжил, и на мой зов не пришел никто, ни одна кошка и ни одна собака.

Наш дом опустел. Я вспомнила слова отца, которые он сказал офицеру гестапо в Гааге: «…я открою дверь любому, кто постучится за помощью».

Пожалуй, больше всего в помощи нуждались умственно отсталые. Германское правительство считало их жизнь нецелесообразной, поэтому специальные школы были закрыты, а их самих приходилось прятать на чердаках и в подвалах.

Вскоре в моем доме поселились несколько таких людей. Они попрежнему не могли выходить на улицу, но всетаки здесь обстановка для них была лучше: они общались друг с другом, а я занималась с ними.

Но я все-таки не могла найти себе места. Я была дома, у меня была работа и любимое занятие, но… Иногда я ловила себя на том, что целый час сижу и смотрю в пустоту. Подмастерья, которых наняла Тос, были первоклассными работниками, и я проводила в мастерской все меньше времени. Я не находила там того, что искала. Этого не было и наверху, хотя я очень любила людей, за которыми ухаживала. Ради Бетси я купила цветы, но они все завяли, потому что я забывала их поливать.

Возможно, я скучала по подполью. Когда группа Национального Освобождения предложила мне выполнить небольшую работу, я с радостью согласилась: надо было передать в тюрьму фальшивые документы и свидетельства об освобождении. Что могло быть проще, чем пронести эти бумаги через знакомую деревянную дверь! Но как только эта дверь закрылась за мной, мое сердце затрепетало от страха: «А что будет, если я уже не выйду отсюда? Вдруг это ловушка?»

Появился молодой лейтенант с рыжими волосами.

— Я вас слушаю?

Это был Рольф. Но почему он не узнает меня? Я уже арестована?

— Рольф, — сказала я, — ты меня не помнишь?

Он пристально посмотрел на меня, как бы пытаясь вспомнить.

— О да! — сказал он мягко. — Дама из часовой мастерской! Я слышал, что вы уезжали ненадолго…

Я вытаращила глаза. Рольф прекрасно знал, что… тут до меня дошло, где мы находимся: в центральном полицейском участке, с немецкими солдатами, которые смотрят на нас, а я обратилась к нашему товарищу по имени, практически намекнула на существование какихто отношений между нами, в то время как основным правилом подполья было… Как я могла быть такой тупой?

Мои руки тряслись, когда я отдавала Рольфу документы.

— Эти бумаги можно передать только с разрешения шефа полиции и военного представителя. Приходите завтра к четырем часам, так как шеф будет занят до…

Но я уже не слушала дальше. При слове «завтра» я попятилась к двери и выскочила на улицу. Я постояла немного на тротуаре, пока мои колени не перестали дрожать. Если бы мне когданибудь понадобилось доказательство моей тупости и трусости, то я его получила. Очевидно, вся моя прежняя хитрость и изворотливость были тоже под наблюдением Божьим. Теперь было ясно, что Господь лишил меня этих качеств. Я поплелась домой. Повернув на нашу улицу, я вдруг поняла, кого искала — это была Бетси.

Именно по Бетси я скучала все эти дни. Именно Бетси я надеялась найти здесь, в Харлеме, в часовой мастерской, в доме, который она любила. Но ее здесь не было. И вдруг, впервые с момента ее смерти, я вспомнила: «Мы должны рассказать людям, Корри, мы должны им рассказать все, чему мы научились».   я стала рассказывать. Я подумала, что если это дело поручено мне Богом, то Он даст мне и силы, и слова, и храбрость. Я разъезжала на своем велосипеде по улицам и пригородам Харлема, говоря о том, что радость сильнее отчаяния. Именно это хотели услышать люди весной 1945 года. Ни одно дерево в Харлеме не цвело, поля не пестрели тюльпанами — все бутоны погибли. Ни одну семью не обошла трагедия. Везде — в церквах и частных домах — я рассказывала об истине, которую мы познали в Равенсбрюке, о мечте Бетси открыть дом для людей, истерзанных войной, где они научились бы жить заново, без страха и ненависти.

На одном из таких собраний ко мне подошла стройная, аристократического вида женщина. Я узнала ее: это была миссис Биренс де Ган, чей дом в пригороде Харлема считался самым красивым в Голландии. Я никогда не видела этот дом, а только верхушки деревьев огромного парка. Миссис де Ган спросила меня, живу ли я попрежнему в старинном доме на Бартельорисстраат.

— Моя мать рассказывала мне о нем. Она частенько ходила туда, чтобы повидаться с вашей тетушкой, которая занималась благотворительностью.

В одно мгновение я представила себе вихрь атласного платья тети Янс, стоящей на верхней ступеньке лестницы…

— Я вдова, — сказала миссис де Ган, — у меня пятеро сыновей в Сопротивлении, четверо из них живы и здоровы. А о пятом мы ничего не знаем с тех пор, как его увезли в Германию. И вот сейчас, когда я слушала вас, какой-то внутренний голос сказал мне: «Ян вернется домой, и в благодарность за это ты откроешь свой дом для людей, как хотела Бетси тен Боом».

Через две недели почтальон принес надушенный конверт, в котором была короткая записка: «Ян дома».

Миссис Биренс де Ган встретила меня у входа в усадьбу. По дубовой аллее мы вышли к большому особняку. Два садовника работали на клумбе с цветами.

— Сад здорово зарос, — сказала миссис де Ган. —  хочу придать ему форму. А вы действительно считаете, что садоводство может быть лекарством?

Я ничего не ответила. Я смотрела на двускатную крышу и красивые окна. «Такие высокие-высокие окна…»

— Скажите, — у меня пересохло горло, — скажите, а внутри дома полы пахнут свежим деревом? И вокруг центрального зала широкая галерея, украшенная статуэтками?

Миссис де Ган посмотрела на меня с удивлением.

— Вы были здесь? Но я не помню…

— Нет, — ответила я, — мне рассказывали…  Я осеклась. Как я могла объяснить то, чего не понимала сама?

— …те, кто был здесь, — закончила миссис де Ган, не понимая моего замешательства.

— Да, — сказала я, — те, кто был здесь.

Во вторую неделю мая союзники вошли в Голландию. Все дома были украшены голландскими флагами, а по радио играли Вильгельмуса. Канадская армия привезла в город продовольствие.

В июне первые жители прибыли в прекрасный дом в Блумендале. Замкнутые или открыто рассказывающие о своих бедах, подавленные или агрессивные — все они были искалечены войной. Некоторые вернулись из концентрационных лагерей, другие провели эти годы на чердаках и в подвалах. Среди них была миссис Кан, вдова нашего бывшего «конкурента», умершего во время оккупации, — сгорбленная, седая женщина, которая вздрагивала от любого звука.

В 1947 году мы приняли несколько голландцев, побывавших в плену у японцев в Индонезии. Познако мившись с другими обитателями Блумендаля, они поняли, что их страдания не были исключительными.

 И для всех этих людей путь к исцелению лежал через прощение: прощение соседа, который их выдал, прощение жестокости, прощение зла.

Труднее всего было прощать не немцев, а тех голландцев, которые присоединились к ним. Теперь их положение было незавидным — бездомные, всеми презираемые.

Сначала я думала, что следует дать возможность этим людям пожить в Блумендале бок о бок с теми, кому они причинили столько зла. Я надеялась, что возникнет обоюдное сострадание. Но это оказалось преждевременным для людей, которые только начинали залечивать свои раны. Два раза я делала попытку свести их, но эти встречи заканчивались открытой враждой.

Как только в стране начали открываться школы и интернаты для умственно отсталых и можно было туда передать моих жильцов, я решила превратить дом на Бартельорисстраат в убежище для бывших нацистов.

Так протекала жизнь после войны: экспериментируя, ошибаясь, делая выводы, я искала путь к искалеченным душам. Наш режим был очень свободным, и некоторые обитатели злоупотребляли этим: поздно возвращались, вызывающе вели себя, мешали другим на вечерних и утренних службах. Но я не могла ругать или лишать их за это свободы.

Постепенно, каждый посвоему и в свое время, все эти люди сумели преодолеть внутреннюю боль и ненависть. Как предсказывала Бетси, очень часто это происходило благодаря работе в саду. Когда цветы начинали распускаться, овощи и фрукты — поспевать, мы больше разговаривали о завтрашней погоде, нежели о прошлых горестях. По мере того, как изменялись жители Блумендаля, я рассказывала им о тех, кто жил на Бартельорисстраат, о людях, которые не получали писем и которых никто не навещал. И если мои рассказы о бывших нацистах не вызывали вспышку праведного гнева, то я знала: исцеление близко. А когда мой подопечный говорил: «Неужели эти люди ухаживают за комнатной морковкой?», я знала — чудо совершилось.  продолжала говорить так, как чувствовала, зная, что люди нуждаются в этом. Я объездила всю Голландию, была в других странах Европы и в Соединенных Штатах.

Но самой нуждающейся страной была Германия, вся  руинах, с разрушенными городами. А самое страшное — выжженные сердца и души. Стоило только пересечь границу этой страны, чтобы почувствовать невероятную тяжесть.

Однажды в Мюнхене, в церкви, я увидела бывшего охранника из Равенсбрюка, офицера СС. Это был первый мой мучитель, которого я встретила на свободе. Все вдруг встало перед глазами: и ухмыляющиеся охранники, и бледное, измученное лицо Бетси… Он подошел ко мне после службы, улыбаясь и кланяясь.

— Как я признателен вам за ваш рассказ, фройляйн! Как это верно! Христос искупил мой грех…

Он протянул мне руку. А я, которая убеждала людей прощать своих врагов, не смогла поднять своей. Гнев, желание отомстить захлестнули меня. Единственное, что я могла сделать, это сказать про себя: «Господи, прости меня! И дай мне, Господи, сил простить этого человека!» даже пыталась улыбнуться, поднять руку. И не могла. В моей душе не было ни жалости, ни тепла. И я снова и снова молила Иисуса, чтобы Он дал мне силы простить этого человека. Наконец я протянула руку, и тут случилось чтото невероятное — словно электрический заряд прошел между нами! И сердце мое наполнилось любовью и состраданием к этому человеку.

Тогда я поняла, что Господь, призывающий нас любить своих врагов, дал нам и саму любовь…

Этой любви нужно было очень много, чтобы помочь голодным и бездомным жителям Германии. Церковная община попросила меня выступить перед людьми, живущими в пустующей фабрике.

Эта фабрика внутри была сплошь увешана простынями и одеялами, имитирующими стены. Через эти «стены» свободно проходили все звуки — радио, детский плач, крики и брань. Как я могла говорить перед этими людьми? Прежде чем учить их любви и прощению, нужно было самой пожить в таких условиях. Я осталась на фабрике и провела там несколько месяцев.

Как-то на эту фабрику приехал лидер одной немецкой освободительной организации. Он сказал, что знает о проводимой мною в Голландии работе по реабилитации и хотел бы попросить меня… Я была готова отказаться, но его слова заставили меня онеметь.

— Мы нашли прекрасное место для этой работы — бывший концентрационный лагерь.

Мы поехали в Дармштадт. Лагерь был попрежнему окружен рядами колючей проволоки. Я медленно шла по гаревому плацу, мимо нескончаемых рядов серых бараков. Я толкнула дверь одного из них и оказалась между рядами металлических коек.

— В каждом бараке будут огромные окна, — сказала я. — Мы уберем колючую проволоку, а потом все выкрасим в светлозеленый цвет. Яркий светлозеленый, какой бывает весной…

«Кто спас одну

тот спас целый мир»

Семья тен Боом и их друзья за время Второй мировой войны спасли от нацистского преследования 800 евреев и многих голландских подпольщиков. Этот подвиг вполне может сравниться с тем, что сделал для избранного народа немецкий промышленник Оскар Шиндлер.

Божий народ помнит своих благодетелей. В Израиле есть понятие «праведники народов мира», то есть праведникинеевреи. Это почетное звание присваивают людям, спасавшим или содействовавшим спасению евреев в период Катастрофы. Удостоенным высшей степени этого звания вручается почетный диплом, именная медаль, их имена гравируются на стене почета. До конца 1980х годов им также предоставлялось право посадки именного дерева.

Корри тен Боом удостоилась этого почетного звания, и 1968 году она посадила свое дерево в Аллее праведников под Иерусалимом.

В христианских кругах Корри известна как миссионерка. После войны она в течение многих лет путешествовала по миру, рассказывая людям Благую весть и делясь свидетельствами Божьей любви в своей жизни.

Корри скончалась 15 апреля 1983 года. В тот день ей исполнился 91 год. По еврейской традиции, в день своего рождения умирают только благословенные Богом люди…