«Солнце или туман?» — вот первое, о чем я подумала, проснувшись в день юбилея нашей маленькой фирмы.январе Голландию обволакивает промозглый седой туман. Но порой, в редкий волшебный день, случается чудо: сквозь зябкую пелену пробивается солнце.

Я высунулась насколько могла из окна моей спальни: глухие кирпичные стены древних строений безучастно взирали на меня с задворков людного центра старого Харлема. Рискуя свернуть себе шею, я взглянула вверх и увидела над растрескавшимися черепицами и кривыми трубами жемчужноматовое сияние: небо сулило нашему празднеству солнце!

Закружившись в вальсе, я подлетела к огромному старинному гардеробу и достала новое платье. Оно было попрежнему длинным — строго на три дюйма выше щиколотки, хотя в 1937 году голландки уже отваживались носить юбки по колено. «Ты не молодеешь», — сказала я своему отражению в зеркале: сорок пять лет, не замужем, а талия давно исчезла.

Моя сестра Бетси, хотя и была на семь лет старше меня, сохранила свое прирожденное изящество, заставлявшее прохожих оборачиваться и провожать ее взглядом. Нет нет, только не из-за какихто необыкновенных нарядов! Просто любой костюм, который надевала Бетси, тотчас преображался.

Мои же наряды, пока сестра не прикладывала к ним свои умелые руки, всегда выглядели неважно, а чулки то и дело рвались. «Но сегодня, — улыбнулась я, отступая как можно дальше от зеркала, — в этом платье цвета спелого каштана я весьма элегантна!»

Внизу, у бокового входа, зазвонил колокольчик. Посетители? Но ведь еще нет и семи часов утра! Толкнув дверь, я выскочила из комнаты и ринулась вниз по головокружительной винтовой лестнице, которая соединяла два старинных здания в один странный и нелепый дом.

Но, как я ни торопилась, Бетси опередила меня и открыла дверь. Изза громадного благоухающего букета выглянула лукавая физиономия посыльного.

— Славный денек выдался на ваш юбилей! — радостно сказал он, бросая многозначительные взгляды на то место, где позже будет установлен столик с пирожными и кофе для гостей. Он, конечно, тоже будет среди них, этот симпатичный мальчуган, как, наверное, и весь город.

Первым делом мы с Бетси выудили из букета поздравительную карточку.

— Пиквик! — воскликнули мы разом.

Подлинное имя любезного господина было Герман Слюринг, а Пиквиком мы прозвали его за поразительное внешнее сходство с литературным героем: казалось, он спрыгнул со страниц имевшегося у нас иллюстрированного томика Диккенса. Этот маленький, лысый, косоглазый толстячок был столь же некрасив, сколь и великодушен.

Мы понесли букет в магазин. Чтобы попасть туда, нужно было пройти через мастерскую, где многие годы трудился наш отец; там же стоял мой рабочий стол и верстаки Кристофеля и подмастерья Ханса. магазине была большая выставка образцов нашей продукции и на стенах висели разнообразные часы. В тот момент, когда мы с Бетси внесли цветы, все они одновременно пробили семь раз. С раннего детства любила я это царство мелодичных голосов, всегда дружелюбно приветствовавших меня. Сейчас здесь царил полумрак, так как уличные жалюзи были опущены. Я отперла дверь и вышла на Бартельорисстраат. Улица встретила меня сонной тишиной.

Я подняла ставни и с минуту любовалась витриной — плодом наших с Бетси совместных фантазий, сопряженных с жаркими спорами: я хотела разместить

всех на виду как можно больше экспонатов, а Бетси уверяла меня, что дватри образца на фоне шелка или сатина выглядят гораздо привлекательней. Сегодня у нас не было причин для разногласий: за стеклом красовались старинные часы по крайней мере столетнего возраста, предоставленные нашей фирме к торжественной дате знакомыми антикварами и друзьями. А дата на самом деле была знаменательной: именно в этот день в январе 1837 года наш дедушка начертал на этом самом стекле: «ТЕН БООМ. ЧАСЫ».

Церковные колокола Харлема уже минут десять вызванивали семь утра, проявляя вызывающее неуважение к столь важному элементу хронометрии, как точность, когда в полуквартале от нашей мастерской, на городской площади, наконец ударил большой колокол собора СентБаво. Поеживаясь от утреннего морозца, я отсчитывала гулкие торжественные удары и вспоминала те славные времена, когда у харлемцев еще не было радиоприемников и жизнь текла под звон этого колокола, и лишь люди, по роду своих занятий нуждающиеся в знании точного времени, приходили нам, чтобы взглянуть на «астрономические часы». Отец специально ездил на поезде каждую неделю в Амстердам сверяться с хронометром на шпиле Морской обсерватории и очень гордился тем, что стрелки его любимого детища никогда не убегали больше, чем на две секунды в семь дней. Возвращаясь в дом, я бросила на «астрономические часы» чуть грустный взгляд: они все так же гордо сияли на своем постаменте, равнодушные к утраченной славе. вновь зазвонил колокольчик у боковой двери: еще один букет! Так продолжалось примерно с час. Все новые и новые цветы, искусно подобранные и самые простые, в глиняных горшках, свидетельствовали о всеобщем уважении к главе фирмы — почетному старожилу Харлема. Когда весь первый этаж был заставлен цветами, мы с Бетси принялись относить букеты наверх, в комнаты покойной тетушки Янс: старшая сестра мамы скончалась двадцать лет назад, но ее присутствие ощущалось в оставшейся на прежнем месте массивной темной мебели.

— Посмотри, Корри, правда, им здесь гораздо светлее?

Бетси с умилением разглядывала горшочек с тюльпанами на узком подоконнике. Бедная моя сестренка! В нашем доме всегда было так темно от окружающих домов, что ни одно из твоих любимых растений не расцвело…

В 7.45 в мастерскую вошел Ханс, а спустя 15 минут появилась Тос, наша продавщица и счетовод. Эта угрюмая женщина из-за своего характера постоянно меняла место работы, пока десять лет назад не поступила к нашему отцу: его вежливая обходительность и доброта растопили сердце Тос, полностью обезоружив ее, и она, хотя скорее бы умерла, чем созналась в этом, полюбила нашего отца столь же неистово, сколь ненавидела весь остальной мир. Оставив Ханса и Тос встречать посыльных, мы с сестрой пошли завтракать.

«Только на троих» — машинально отметила я, накрывая стол в уютной комнате на задней половине дома, пятью ступеньками выше магазина, но ниже комнат тети Янс.

Эта комната с окном на тихий переулок была для меня сердцем дома: старый обеденный стол, покрытый скатертью, служил мне когдато пещерой пиратов или палаткой землепроходцев, за ним я готовила уроки, мама читала вслух Диккенса под завывание ветра и потрескивание угольев в камине, на изразцах которого огонь высвечивал надпись: «Иисус — Победитель».

Теперь нашей семье хватало и маленькой части стола, но для меня за ним незримо присутствовали и мама, и три ее сестры, и моя вторая сестра Нолли, и брат Виллем, единственный сын в нашей семье. Мамы и тетушек давно нет в живых, Нолли и Виллем имеют собственные дома, но для меня они попрежнему на своих обычных местах за столом. Правда, их стулья не долго пустовали: стоило отцу прослышать о малыше, нуждающемся в приюте, как за обеденным столом появлялось новое детское личико. Загадочным образом отец умудрился, при весьма умеренных доходах, вырастить кроме собственных четверых еще одиннадцать детей. Теперь все они стали взрослыми, обзавелись семьями и разлетелись по разным краям. Вот почему я поставила на стол только три прибора.

Когда Бетси принесла кофе из маленькой кухни и достала хлеб из буфета, на лестнице заскрипели ступени: отец спускался к завтраку. Теперь он делал это несколько медленнее, чем раньше, но все так же пунктуально — ровно в 8.10 утра.

— Папа! — поцеловала я его в щеку. — С прекрасной тебя погодой на наш юбилей! Голова отца могла соперничать белизной со скатертью на столе, но глаза его смотрели на нас сквозь круглые стекла очков без оправы все так же молодо и задорно, как и много лет назад.

— Корри! Бетси! Дорогие мои! Вы обе сегодня просто очаровательны! — воскликнул отец.

Прежде чем сесть за стол, он, склонив голову, негромко помолился.

— Ваша мама… — как бы она радовалась вашим модным нарядам!

Мы с Бетси уткнулись в свои чашки, чтобы не рассмеяться: эти «модные» наряды приводили в отчаяние наших племянниц, тщетно пытавшихся одеть нас в какиенибудь веселенькие блузки с глубоким вырезом или юбки нормальной, на их взгляд, длины. Но коли уж речь зашла о нашей неискоренимой консервативности, то будет вполне уместно вспомнить о вкусах маминого поколения. В то время и замужние, и незамужние дамы, достигшие определенного возраста, носили исключительно все черное. Мама никогда не надевала ничего похожего на наши платья — мое темнокаштановое или синее — Бетси, во всяком случае, мне не доводилось лицезреть ее или тетушек в подобных нарядах.

— Маме вообще все сегодня понравилось бы, — заметила Бетси. — Вы же помните, как она любила знаменательные даты!

Мама ставила пирог на стол и кофе на конфорку прежде, чем гость успевал раскрыть рот и поздравить ее. А поскольку она была знакома со многими харлемцами, в особенности с бедными, отвергнутыми  страждущими, то не проходило и дня, чтобы наша мама не придумывала какойнибудь праздник и не готовила по этому поводу угощение.

И вот снова мы за общим столом предаемся воспоминаниям о тех добрых старых временах, когда жива была мама, и даже об еще более отдаленных — когда папа был совсем маленьким мальчиком, родившимся в этом доме.

— И в этой самой комнате! — улыбаясь, в сотый раз рассказывает отец. — Здесь была не столовая, а спальня — сумрачная, душная, с громоздкой кроватью, без окна. До меня не выжил ни один ребенок: у мамы была чахотка, а о таких вещах, как зараженный воздух или содержание младенца отдельно от больных, тогда и понятия не имели…

Могли ли эти немолодые люди в чудесный солнечный январский день 1937 года вообразить, какие им предстоят испытания? Они даже не подозревали, что невероятные страдания и смерть уже совсем рядом…

Отец встал и взял с полки Библию в толстом переплете: чтение Священного Писания ровно в 8.30 являлось одним из непреложных правил для всех обитателей нашего дома. Тихонько постучавшись, вошли Тос и Ханс. Мы с Бетси затаили дыхание: неужели и сегодня будет целая глава?

Отец раскрыл Библию на Евангелии от Луки и, подняв голову, спросил:

— А где же Кристофель?

Кристофель — наш третий работник, сгорбленный  сморщенный человечек, выглядевший старше отца, хотя и был на десять лет моложе, — впервые объявился в мастерской лет шестьсемь тому назад. Он был до такой степени истощен и оборван, что я приняла его за нищего и хотела отослать в кухню, где у Бетси всегда имелась наготове кастрюля наваристого супа, но Кристофель с необычайным апломбом заявил, что готов предложить нашей фирме свои услуги и рассчитывает на постоянную работу.

Оказалось, что Кристофель принадлежит к исчезающему племени часовых мастеров, которые пешком путешествовали по всей стране в поисках неисправных часов с маятником: такие часы являлись предметом особой гордости любой зажиточной крестьянской семьи в Голландии. Отец без лишних расспросов взял Кристофеля к себе в помощники.

— Эти бродяги — замечательные умельцы, — объяснил он мне позже. — Нет таких часов, которые они не наладили бы с помощью простейших инструментов.

И отец словно в воду глядел: клиентов прибавилось, и ни разу за все время, пока Кристофель у нас работал, не было случая, чтобы ктото остался недоволен его работой. Как Кристофель распоряжался своим заработком, мы не знали, но только он продолжал ходить в том же затрапезном виде. Первое время отец еще пытался делать ему какието намеки, но вскоре махнул на эту затею рукой, ибо неряшливость в одежде была такой же неотъемлемой частью натуры Кристофеля, как и его гордость. Но опаздывал он впервые за многие годы.

Отец протер салфеткой очки и начал читать, отчетливо выговаривая густым басом каждое слово. Он уже заканчивал первую страницу главы, когда мы услышали знакомое шарканье. Дверь распахнулась — и мы остолбенели: на Кристофеле был великолепный черный костюм, жилет в клетку, белоснежная сорочка с жестким накрахмаленным воротничком и зеленый шелковый галстук. Всем своим видом Кристофель демонстрировал неуместность изумления, и, заметив это, я скромно потупилась.

— Кристофель! Мой дорогой коллега! — проникновенным голосом воскликнул отец в свойственной ему старомодной манере. — Я безмерно счастлив лицезреть тебя в сей благостный день! Присоединяйся к нам!

Настойчивый звон сразу обоих колокольчиков прервал традиционный обряд, не дав отцу дочитать

главу до конца. Бетси побежала в кухню варить кофе для гостей, а мы с Тос поспешили к дверям. Казалось, весь город стремился пожать руку нашему отцу, принимавшему поздравления в комнате тети Янс среди моря цветов. Я помогала одному из гостей подняться по лестнице, когда Бетси схватила меня за локоть.

— Корри! Нам срочно нужны чашки Нолли!

— Я мигом слетаю за ними на велосипеде! — отозвалась я и побежала вниз, к боковому выходу.

— Корри! — остановил меня уже на пороге негромкий, но твердый окрик Бетси. — Твое новое платье!

Пришлось вновь карабкаться наверх и переодеваться в старую юбку и куртку, а уже потом мчаться по тряскому брусчатому шоссе к дому Нолли.

Нолли жила на Бос эн Ховенстраат, в тихом районе, в полутора милях от центра Харлема, где все дома,

белыми занавесками и цветочными горшочками на окнах, казались похожими друг на друга, улицы шире и прямее и даже само небо просторнее. Оставив наконец позади узкие и кривые переулки центральных кварталов, я пересекла городскую площадь, вырулила на мост Гроте Хаут и оказалась вскоре на другой стороне канала, сверкающего в лучах зимнего солнца. Могла ли я представить себе в то утро, подъезжая к дому Нолли, что однажды летом, когда расцветут гиацинты в маленьких двориках, я остановлю на том же самом месте свой велосипед и замру, тяжело дыша и не осмеливаясь пойти и посмотреть, что происходит за знакомыми накрахмаленными занавесками?

А в тот день я ворвалась к сестре без стука, с порога заявив, что у нас полно народу и требуются ее чашки. Нолли вышла мне навстречу из кухни с улыбкой на своем круглом миловидном личике.

— Чашки уже упакованы, — сказала она. — Извини, что я не смогу сейчас же отправиться к вам, мне еще надо допечь печенье и дождаться Флипа и детей из школы.

— Надеюсь, вы все придете? — спросила я, делая ударение на слове «все».

— Безусловно, Корри. И Петер тоже, — понимающе улыбнулась Нолли, укладывая чашки в дорожную сумку.

Как и подобает тетушке, я старалась в равной мере любить всех своих племянниц и племянников. Но Петер… Короче говоря, в свои тринадцать лет этот музыкальный вундеркинд и отчаянный сорванец был моей гордостью.

— Петер сочинил песенку в честь юбилея, — сказала Нолли. — Ну вот, все готово. Смотри не урони! — добавила она, вручая мне хрупкий груз.

За время моего отсутствия наш дом просто переполнился гостями: сам мэр Харлема пожаловал на торжество во фраке и с золотой цепочкой, пришли почтмейстер, вагоновожатый и с полдюжины полицейских.

После обеда появилась детвора. Как обычно, они моментально окружили отца: старшие уселись вокруг него на полу, малыши вскарабкались на колени. Детей просто завораживали его добрые лучистые глаза, пушистая борода и тикающие карманы.

Отец считал, что часы лучше идут, если носить их при себе, поэтому его всегда сопровождало веселое тиканье. Теперь же отец забавлял детей, ловко жонглируя крестообразным заводным ключом: в тонких цепких пальцах старого мастера он сверкал и вертелся, как волшебная палочка.

— Похоже, он никого, кроме детей, даже не замечает, — сказала Бетси, остановившись в дверях с подносом пирожных.

Легкое замешательство подсказало нам обеим, что прибыл Пиквик: любя этого доброго человека, мы за

бывали, какое впечатление способна произвести его внешность на посторонних. Я поспешила вниз, чтобы представить нового гостя. Покончив с формальностями, я увлекла его за собой наверх. Пиквик тотчас же плюхнулся на стул рядом с отцом, уставился одним глазом на меня, другим, в потолок и заявил:

— Мне, пожалуйста, пять пирожных!

Бедный Пиквик! Он обожал детей не меньше, чем отец, но если тот покорял их сердца с первого взгляда, то Пиквику приходилось устраивать целое представление. У него был коронный трюк, никогда не подводивший его, и я с трудом сдерживала смех, подавая ему чашку кофе и тарелку с пирожными и наблюдая за тем, как он растерянно озирается вокруг.

— Но, моя дорогая Корнелия, — наконец произнес он, косясь одним глазом на детей, — я не вижу стола, на который можно было бы все это поставить! Как хорошо, что я прихватил свой собственный!

И с этими словами он, под всеобщий детский смех, поставил чашку и тарелку на свой выдающийся живот. Со всех сторон его обступили новые юные друзья.

Вскоре прибыло семейство Нолли.

— Тетя Корри! — с невинным выражением лица приветствовал меня Петер. — Вам никак не дашь сто лет!

Но прежде, чем я успела шлепнуть его, он уселся за пианино, заполняя дом мелодией своей новой песенки. Посыпались просьбы сыграть чтонибудь из хоралов Баха или гимнов, и вскоре все уже пели хором: Петер, полицейские, Пиквик и другие гости. Не было среди них только моего брата Виллема и членов его семьи. Я терялась в догадках, почему они так задерживаются — тридцать миль, отделяющие Хильверсюм от Харлема, не такое уж большое расстояние. Внезапно музыка оборвалась и раздался возглас Петера:

— Дедушка! Конкуренты идут! выглянула в окно: по переулку чинно вышагивала чета Канов — владельцев другого известного часового магазина в нашем квартале. По харлемским понятиям они были новичками: ведь свой магазин они открыли всегото двадцать семь лет назад, в 1910 году. Однако Канам удавалось продавать гораздо больше часов, чем нам, поэтому я считала, что слова Петера вполне соответствуют реальному положению вещей. Папа, однако, с этим не согласился.

— Не конкуренты, — поправил он Петера, — а коллеги!

Отец был уверен, что частые визиты господина Кана в нашу мастерскую вызваны его дружескими чувствами.

— Неужели ты не понимаешь, что он специально узнает наши цены, чтобы продавать свой товар дешевле! — возмущалась я после ухода любознательного посетителя. — Взгляни на ценники в его витрине: ведь его часы ровно на пять гульденов дешевле наших!

В ответ папино лицо озарилось радостной удивленной улыбкой.

— Но послушай, Корри! — сказал он. — Разве плохо, что люди могут сэкономить, покупая часы у него? Интересно, как это ему удается…

Папа был так же наивен в коммерческих вопросах, как и его отец. Он мог работать с утра до вечера над какой-нибудь сложной технической задачей, а потом забывал выслать счет. И чем дороже и редкостней были часы, которые он ремонтировал, тем менее он был способен думать о них с позиции их стоимости.

— Следует платить за честь налаживать такой механизм! — говорил он в таких случаях.

Что же касается рекламы нашего товара, то первые восемьдесят лет уличные ставни магазина закрывались ровно в шесть часов вечера. Двадцать лет назад я обратила внимание на то, что возле витрин других магазинов, не опускавших жалюзи на ночь, толпятся прохожие.

— Так ведь если люди будут видеть часы, они могут надумать утром купить их! — обрадовался отец, когда я поделилась с ним своим открытием. — Корри, дорогая, какая ты умненькая!

Господин Кан с сияющей улыбкой направлялся теперь ко мне, но я чувствовала себя виноватой за нелестные мысли о нем, поэтому, воспользовавшись толчеей, убежала вниз. В мастерской и магазине гостей было больше, чем в наших апартаментах наверху. Ханс и Тос, изо всех сил старавшиеся любезно улыбаться, разносили печенье и пирожные. Что же до Кристофеля, то он преобразился до неузнаваемости: с важным видом отвешивал церемонные поклоны вновь пришедшим и галантно провожал гостей. Несомненно, это был величайший день всей его жизни!

А люди все прибывали: молодые и старые, богатые и бедные, образованные и неграмотные — все они были друзьями нашего отца. Отец не видел разницы между ними, вернее сказать, он просто не думал, что таковая вообще существует, — в этом был секрет его огромного обаяния.

А Виллема все не было. Проводив одного из гостей,  задержалась в дверях и окинула взглядом улицу: в окнах зажигались вечерние огни, хотя наши «астрономические часы» показывали только 16.00. Виллем попрежнему внушал мне почтение, но раньше я, как и все в семье, почти боготворила его. Ведь он был не только моим старшим братом, но и единственным из тен Боомов, закончившим колледж и ставшим священником. Наш Виллем понимал толк в вещах, он знал, что на самом деле происходит в мире.

Порой мне даже хотелось, чтобы Виллем утратил свою пугающую прозорливость. Десять лет назад, в 1927 году, Виллем написал в своей диссертации, которую он защищал в Германии, что в этой стране прокладывает себе дорогу величайшее за всю историю человечества зло. Даже в стенах университета, утверждал он, закладываются семена презрения к человеческой жизни. Те немногие, кто прочитал его работу, тогда смеялись. Теперь им было, конечно, уже не смешно. В Германии, откуда поступала большая часть хороших часов, творилось нечто страшное. Несколько еврейских фирм,  которыми мы долгие годы успешно сотрудничали, загадочным образом прекратили свое существование. Виллем, возглавлявший работу с евреями в голландской реформатской церкви, был уверен, что это всего лишь часть затеваемых против этого народа акций.

«Мой дорогой Виллем, — думала я, входя в дом и затворяя двери, — ты такой же наивный идеалист в церковных делах, как и твой отец — в коммерческих. Чтото мне не доводилось слышать хотя бы об одном еврее, обращенном тобой в христианство». Виллем не пытался изменить людей, он предпочитал служить им. Он умудрился скопить достаточную сумму денег и построить для престарелых евреев приют в Хильверсюме. В последнее время туда стали приезжать и молодые евреи — беженцы из Германии, так что Виллему и его семье пришлось освободить занимаемые ими комнаты и спать в коридоре. А запуганные, голодные, бездомные люди все продолжали прибывать, рассказывая невероятные истории о все возрастающем безумии у них на родине, в Германии. поднялась на кухню, где Нолли только что сварила ароматнейший кофе, взяла кофейник и пошла в комнаты тети Янс.

— Как вы думаете, — вдруг обратилась я к мужчинам, сидевшим за десертным столиком, — чего добивается этот человек в Германии? Он хочет войны?

понимала, что затрагиваю неуместную для праздника тему, но была слишком охвачена мыслями обо всем, что какимто образом может быть связано с Виллемом. Холодок молчания распространился по всей комнате.

— Какое, собственно говоря, это имеет значение? — раздался чейто голос. — Пусть большие страны дерутся, нас это не коснется!

— Правильно! — поддержали его другие. — Немцы не затронут нас в большой войне, это не в их интересах.

— Вам легко говорить! — воскликнул коммерсант, у которого мы покупали запасные части. — Вы получаете товар из Швейцарии. А что прикажете делать мне? Война лишит меня куска хлеба!

В этот момент в комнату вошли Виллем и его жена Тина в окружении четверых детей. Виллем поддерживал под руку еврея лет тридцати в традиционной широкополой черной шляпе и черном сюртуке. Все его лицо было обожжено, от бороды почти ничего не осталось.

— Позвольте мне представить вам господина Гутлибера, — понемецки произнес Виллем. — Он только что прибыл в Хильверсюм из Германии. Господин Гутлибер, позвольте вам представить моего отца!

— Он выбрался из Германии на молоковозе, — объяснил Виллем поголландски. — Его остановили на перекрестке какието юнцы и подожгли ему бороду! Вот что творится сегодня в Мюнхене среди белого дня!

Отец встал и сердечно пожал руку новому знакомому. Я принесла ему чашку кофе и печенье. Гутлибер опустился на край стула и уставился в чашку, держа ее дрожащей рукой. Я присела рядом с ним и принялась болтать какуюто чепуху о необычной для января погоде. Как в тот момент я была благодарна отцу за то, что он с раннего детства учил нас и немецкому, и английскому! Незаметно вокруг нас вновь возобновилась непринужденная беседа. — Обыкновенная шпана! — донеслись до меня чьито слова. — Во всех странах творится одно и то же. Вот увидите, полиция переловит всех этих хулиганов, Германия — культурная страна!

Итак, в тот памятный январский вечер над всеми нами нависла страшная тень, но никто не придал этому особого значения. Никто не думал, что эта маленькая тучка разрастется и закроет собой все небо. Никто не предполагал, что грядущая мгла заставит каждого из нас сыграть отведенную ему роль…

Уже поздно вечером, проводив последнего гостя, я задумалась о прошлом. На моей кровати лежало новое платье: я забыла надеть его, вернувшись от Нолли. «Я никогда особенно не заботилась об одежде, — с грустью подумалось мне. — Даже когда была молодой…»

Воспоминания детства нахлынули на меня из мрака ночи, на удивление яркие и отчетливые. Теперь то знаю, что такие видения помогают понять не столько прошлое, сколько будущее. Я также знаю, что опыт прожитых лет, если мы оставляем его на волю Бога, таинственным образом подготавливает нас к будущим свершениям.

Но в ту ночь я не знала всего этого. И я не знала, что существует некое новое будущее, к которому следует готовиться уже в настоящей жизни. Я только знала, что определенные моменты прошлого не забываются на протяжении всей жизни. Странными казались мне эти картины, всплывавшие из глубин памяти настолько отчетливо и явственно, словно они и не заканчивались вовсе, словно бы хотели сообщить мне нечто крайне важное…