— Собирайте вещи! Готовьтесь к эвакуации! Все имущество сложить в наволочки! — неслось по коридору.

Я застыла в растерянности посередине камеры. Эвакуация! Значит, чтото происходит! Может быть, началось контрнаступление союзных войск?

Сдернув наволочку, я дрожащими руками побросала в нее мои пожитки: голубую кофту, пижаму, украшенную вышивкой, зубную щетку, расческу и несколько галет, завернутых в туалетную бумагу.

Надев пальто и шляпу, я стала возле двери. Было раннее утро, пустую миску не успели забрать с откидной полочки. Но минул час, за мной не пришли, и я села на койку. Прошел еще час. Я сняла шляпу и пальто и положила их рядом с собой. Муравьи упорно не желали появляться из щели, чтобы попрощаться со мной, не прельстили их и крошки, которые я рассыпала возле их убежища. Видимо, почувствовав всеобщее волнение, они спрятались поглубже. И вдруг осознала, что и у меня есть надежное убежище, где  могу укрыться в трудную минуту. Этим убежищем был Иисус. Я с благодарностью провела пальцем по трещинке — входу в потайную комнату своих друзей.

В полдень на стене появилось солнце, начав свое медленное путешествие по камере. И вдруг по всему коридору захлопали двери, загремели замки.

— На выход! Быстро! Всем выходить в коридор! Не разговаривать!

Я подхватила пальто и шляпу. Дверь распахнулась.

— Строиться в шеренгу по пять человек! — на ходу бросила надзирательница, гремя связкой ключей уже возле соседней камеры. Я вышла в коридор. Он был битком набит заключенными. Я даже не представляла себе, сколько их содержится в этой тюрьме! Мы смотрели друг на друга. «Наступление!» — отчаянно шептали все. Ну конечно же, союзники вошли в Голландию, с чего бы еще немцам эвакуировать заключенных?

Но куда нас повезут? Только бы не в Германию! Боже милостивый, только не в Германию!

Прозвучала команда, толпа двинулась по коридору. На большом тюремном дворе перед воротами началось новое ожидание, но оно было приятным, это томление перед выходом из опостылевшей темницы ее холодными коридорами. Справа от нас, в другом конце двора, грелись на солнышке заключенные мужчины. Но как ни вертела я головой, нигде не видела Бетси.

Огромные ворота наконец заскрипели, пропуская колонну серых автобусов. Я вошла в третий. Сиденья были сняты, и мы стояли, плотно прижатые друг к другу.

Нас привезли в какойто товарный двор на окраине города и опять выстроили в шеренги. Слышался шум автобусов, крики охранников. Было еще светло, но боль в желудке подсказывала мне, что время ужина давно прошло.

Вдруг впереди, слева от меня, в группе новоприбывших я заметила пучок каштановых волос. Бетси! Во что бы то ни стало я решила пробраться к ней и начала молиться, чтобы нас продержали во дворе до темноты.

Долгий июньский день неохотно угасал. Громыхнул гром, упало несколько капель дождя. По рельсам потянулись неосвещенные вагоны. Вот состав с лязгом остановился, потом немного прошел вперед и вновь замер, чтобы спустя некоторое время двинуться в обратном направлении. Так продолжалось около часа.

Было уже совершенно темно, когда прозвучала команда садиться в поезд. Заключенные хлынули к вагонам. Позади кричали и бранились охранники: они явно нервничали при перевозке такого количества людей. Я пригнулась и начала проталкиваться, работая локтями. Уже возле железных ступенек вагона я схватила Бетси за руку.

Забравшись в вагон и отыскав свободное местечко, мы обнялись и расплакались от радости. Четыре месяца заточения в Схевенингене были нашей первой разлукой за 53 года. Теперь, когда сестра вновь была рядом, мне казалось, что я вынесу любые страдания.

Состав стоял на запасном пути еще несколько часов, но для нас они пролетели незаметно. Бетси поведала мне о своих подругах по камере, я ей — о своих маленьких друзьях из щели в полу. Выяснилось, что Бетси, как всегда, раздала все свое имущество, включая Библию.

Около двух или трех часов ночи поезд наконец тронулся с места. Мы прижались к окну, но было совершенно темно. Луна скрылась за облаками.

Неужели нас увозят в Германию?

Вскоре мы по очертаниям узнали собор в Делфте. Спустя час или полтора догадались, что переезжаем мост.

Тянулись минуты, а стук колес над бездной все продолжался. Мы с сестрой переглянулись: конечно же, это может быть только Мурдикский мост. Потом состав пошел на юг. Не на восток, в Германию, а на юг — в Брабант! Мы прослезились от радости.

Откинувшись на деревянную спинку сиденья, я закрыла глаза и погрузилась в воспоминания о другом путешествии в Брабант. Тогда тоже был июнь, рука матери сжимала руку отца при каждой резкой остановке, а за окнами тянулись сады, такие же, как за домом Виллема, где мы гуляли с Карелом…

Должно быть, я задремала. Я открыла глаза, когда поезд уже стоял. В окнах вспыхивал какойто жутковатый отблеск.

— Быстрее! Быстрее же! — неслись отовсюду окрики охранников.

Мы с Бетси протолкались следом за другими заключенными по проходу и вниз по железным ступенькам. Поезд остановился гдето в лесу. Прожектора высвечивали широкую мокрую дорогу, вдоль которой стояли солдаты с винтовками в руках.

Подгоняемые криками охранников, мы быстро пошли мимо нацеленных на нас стволов.

— Быстрее! Сомкнуть ряды! Не останавливаться! По пять человек в шеренгу! — звучали понемецки резкие команды.

Бетси уже задыхалась. Седая женщина впереди нас вышла из колонны, пытаясь обойти лужу, но солдат подбежал к ней и ударил прикладом в спину. Я подставила Бетси плечо, обняла ее и стиснув зубы потащила вперед.

Этот кошмарный марш продолжался не менее часа. Наконец мы подошли к деревянным баракам, огражденным колючей проволокой. В них не было кроватей, только длинные столы и скамьи. В полном изнеможении рухнули мы на скамьи и, положив головы на столы, уснули. Когда мы проснулись, солнце уже светило сквозь окна барака. Очень хотелось есть и пить. Однако только на закате дня лагерная кухонная команда притащила котел с дымящимся варевом, на которое мы тотчас же с жадностью набросились.

Так началась наша жизнь на новом месте, именовавшемся, как выяснилось, Вугтом — по названию близлежащей деревушки. В отличие от Схевенингена, где располагалась постоянная голландская тюрьма, концентрационный лагерь Вугт был построен оккупантами специально для политических заключенных. Мы же пока находились не в самом лагере, а в карантинной зоне.

Самым мучительным было безделье. С утра до вечера слонялись мы по бараку, не зная, чем заняться. Охраняли нас те же молоденькие надзирательницы, что и в тюрьме. Теперь, когда они оказались вместе с нами в одном помещении, они явно растерялись. Единственным способом поддержания порядка они считали крик, брань и угрозы. Вскоре уже весь барак был лишен половины рациона. Всем было запрещено разговаривать в течение суток. лишь одна надзирательница никогда не повышала голоса и не угрожала: это была высокая молчаливая начальница корпуса из Схевенингена. Она появилась Вугте на третье утро во время переклички, и тотчас же в наших мятежных и нестройных рядах воцарилось некое подобие порядка. Шеренги подровнялись, руки сами вытянулись по швам, шепот стих.

Мы прозвали эту голубоглазую надзирательницу Генеральшей. Както во время поверки беременная заключенная упала на пол, ударившись головой об угол стола. Генеральша даже не повела бровью, продолжая монотонно читать список.

Почти две недели прожили мы в этой зоне. И вот однажды на утренней поверке нам с Бетси и нескольким другим женщинам приказали выйти из строя. Когда остальные заключенные разошлись, Генеральша вручила нам отпечатанные бланки и велела предъявить их на вахте в 9.00 утра. Рабочий из кухонной команды, выдававший завтрак, улыбнулся нам:

— Вас освободят, — прошептал он. — Эти розовые бланки выдают при освобождении.

Мы с Бетси недоверчиво уставились на него, потом на наши бумажки. Значит, нас отпускают домой? Свобода?! Все принялись обнимать нас и поздравлять, соседки Бетси по камере плакали. Мы говорили им, что война скоро закончится и их тоже отпустят домой. Все наши вещи мы раздали остающимся в зоне.

Задолго до назначенного времени мы уже выстроились возле деревянного здания администрации. Наконец нас впустили в контору, где наши бланки проверили, поставили на них печать и отдали охраннику. Мы пошли за ним по коридору в следующую комнату. Это хождение от чиновника к чиновнику продолжалось несколько часов: нам задавали вопросы, снимали отпечатки пальцев. Группа заключенных росла. Нас выстроили перед забором из металлической сетки, поверх которой была натянута колючая проволока. Но над головами у нас синело небо Брабанта, и мы чувствовали себя частицей свободного мира.

В следующем бараке сидевшая за конторкой женщина в форме выдала мне пакет из плотной коричневой бумаги. Я высыпала его содержимое на ладонь и не поверила своим глазам: мои часы! мамино кольцо! даже мои деньги! Деньги — это было нечто из области магазинов и трамваев. Мы сможем пойти с деньгами на вокзал, купить два билета до Харлема… Потом по дорожке между ограждениями и через ворота мы вышли к крытым жестью баракам. Там нам вновь пришлось стоять в очередях, переходить от чиновника к чиновнику, но все это было как во сне. Наконец мы очутились перед высокой перегородкой, и молодая служащая объявила:

— Все ценные вещи сдать в окно «В»!

— Но ведь нам их только что выдали!

— Повторяю: часы, ювелирные изделия, кошельки сдать в окно «В»!

Словно безвольная машина, я отдала все свои ценности. Женщина в форме сгребла их в железную коробку.

— Проходите! Следующая!

Так, значит, нас не освободят? У выхода из барака офицер с багровым лицом велел нам построиться и повел нас через плац мимо бритоголовых мужчин, копавших траншею. Что все это значит? К чему было все это изнурительное выстаивание в очередях? Лицо Бетси было серым от усталости, она спотыкалась на ходу. Миновав еще одно ограждение, мы очутились во дворе, с трех сторон окруженном приземистыми бетонными строениями. Молодая надзирательница в пилотке уже поджидала нас.

— Заключенные — стой! — пролаял красномордый офицер. — Объясните новичкам, фройляйн, назначение карцеров.

— Карцер, — монотонным голосом начала надзирательница, — предназначен для перевоспитания лиц, не желающих выполнять правила лагерного распорядка. Помещения карцера маленькие, для большей эффективности воспитательного процесса руки помещенного в него связываются над головой…

В этот момент двое охранников выволокли из карцера мужчину. Он был еще жив, но без сознания: глаза закатились, голова бессильно болталась…

— Как видите, — равнодушно отметила девушка в пилотке, — не всем по душе такой метод перевоспитания.

Когда прозвучала команда «Марш!», я вцепилась руку Бетси, чтобы не упасть. Такую жестокость мне трудно было понять и вынести. «Отец Небесный, помоги мне, возьми на Себя эту непосильную для меня ношу!»

Мы пошли следом за офицером между бараками и остановились напротив одного из них. Внутри он мало отличался от покинутого нами в это утро, за исключением того, что здесь имелись койки. Однако сесть нам не разрешили: снова нужно было выстоять перекличку.

— Бетси! — прошептала я. — Как долго все это будет продолжаться?

— Быть может, несколько лет. Но разве есть что-либо лучше, чем вот так провести остаток жизни?

— Что ты хочешь этим сказать? — изумленно уставилась я на сестру.

— Взгляни на этих молодых женщин! Хотя бы на эту девушку в пилотке, что рассказывала нам о карцерах. Корри, если людей можно научить ненавидеть, их можно научить и любить! Мы должны найти способ, как это сделать, сколько бы времени для этого нам ни потребовалось!

Она продолжала увлеченно говорить, совершенно не заботясь о том, слышат нас или нет, и я наконец осознала, что она говорит о наших надзирательницах! Я взглянула на одну из них, сидевшую за столом, и увидела только серый мундир и пилотку. Бетси видела в ней искалеченного человека…

И в который раз я задумалась над тем, что за человек моя сестра, каким неведомым мне путем она идет рядом со мной по этому слишком рациональному миру… Спустя несколько дней нас с Бетси вызвали к главной надзирательнице для распределения на работу. Одного взгляда на худую и изможденную Бетси было достаточно, чтобы отправить ее шить холщовые платья для заключенных женщин. Нам тоже выдали по такой голубой хламиде с красной полосой — приятное событие после нескольких месяцев вынужденного хождения в одном и том же.

Видимо, я выглядела достаточно крепкой для более трудоемкой работы, и меня направили на завод Филиппе. На самом деле этот «завод» представлял собой всего лишь несколько зданий внутри рабочей зоны. С раннего утра из труб этих цехов валил в жаркое июльское небо Брабанта вонючий черный дым. цехе, где мне предстояло работать, производилась сборка радиодеталей.

Охранница указала мне мое рабочее место за длинным дощатым столом, почти рядом с дверью, и ушла. Вдоль рядов согнувшихся спин неспешно расхаживали два надзирателяофицера, мужчина и женщина. Мне нужно было измерять стеклянные стержни и раскладывать их в зависимости от длины. Это была монотонная работа. От жары болела голова. Мне хотелось перекинуться хотя бы словечком с соседями по столу, но единственными звуками в цехе были бряцание металлических деталей и скрип офицерских сапог. Невольно я подслушала разговор.

— На прошлой неделе производительность несколько выросла, — говорил понемецки офицер человеку с бритой головой и в полосатом рабочем костюме, как я догадалась, бригадиру. — Вы будете поощрены. Однако есть и жалобы на брак! Следует усилить контроль за качеством.

— Если бы нас лучше кормили, господин офицер, — извиняющимся тоном пробормотал бригадир. — После сокращения рациона я замечаю перемены в поведении людей: они стали сонливыми, менее внимательными.

Его голос чем-то напоминал голос Виллема: глубокий, хорошо поставленный, с едва заметным голландским акцентом.

— Так разбудите же их! Заставьте быть повнимательнее! Уж если на фронте солдатам урезали норму, то этим лентяям…

Офицер осекся на полуслове, перехватив укоризненный взгляд коллеги, и облизнул губы.

— Ну, я это сказал, конечно же, просто для примера. Вы понимаете, что все эти пересуды об уменьшении нормы питания в действующей армии не более чем вранье. Итак, я оставляю вас здесь за главного. Не подводите меня.

И оба офицера вышли из душного цеха. С минуту бригадир провожал их взглядом, медленно поднимая вверх левую руку, потом махнул ею, хлопнув себя по бедру. Тихое помещение взорвалось гулом голосов. Изпод столов появились листы бумаги, книги, клубки ниток и спицы, коробки печенья. Все бросили работу и разбились на группы по всему цеху. Несколько человек окружили меня, посыпались вопросы: кто я? откуда? какие новости с фронта?

Спустя примерно полчаса бригадир напомнил, что нужно выполнять дневную норму. Все расселись по местам.

Бригадира звали, как я узнала, Морман. Раньше он был директором римскокатолической школы для мальчиков. Он сам подошел ко мне на третий день, услышав, что я интересовалась работой всей сборочной линии.

— Вы первая из женщин, которая проявила интерес  тому, чем мы занимаемся, — с улыбкой сказал он. — Вам, видимо, любопытно, что в конце концов станет с вашими детальками?

— Да, мне это очень интересно, — сказала я. — Ведь я часовой мастер.

В глазах Мормана появилось новое выражение.

— В таком случае у меня для вас есть более увлекательная работа.

Он отвел меня в противоположный конец цеха, где собирали релейные переключатели: дело тонкое и требующее постоянного внимания, хотя и не такое трудное, как ремонт и сборка часовых механизмов. Новая работа пришлась мне по душе и помогла скрасить одиннадцатичасовую смену.

Для всех в цехе Морман был скорее старшим братом, чем начальником. Я наблюдала за тем, как он постоянно передвигался, давая советы, подбадривая, подбирая несложную работу для слабых и интересную — для энергичных. Мы пробыли в Вугте больше месяца, и лишь тогда я узнала, что его двадцатилетнего сына расстреляли в ту же неделю, когда нас с Бетси привезли в лагерь. Однако личная трагедия не отразилась на отношении Мормана к своим подопечным. Он нередко задерживался возле меня, справляясь о моем настроении, помогал освоить новое для меня дело.

— Дорогая часовых дел мастерица! — как-то раз сказал он, оглянувшись по сторонам. — Вы, похоже, забыли, на кого работаете. Эти реле предназначены для немецких военных самолетов.

С этими словами он выдернул проводок и вывинтил лампу.

— А теперь поставьте их как-нибудь не так, как надо. И не торопитесь, вы уже выполнили норму, а до конца дня еще далеко.

В обеденный перерыв мне хотелось повидаться с сестрой, но покидать рабочую зону до конца смены не разрешалось. Обед — котел с горячим варевом из крупы или гороха — доставлялся прямо в цех. Пища была безвкусная, но сытная, и порции больше, чем в Схевенингене, где днем вообще не кормили. Поев, можно было погулять возле цеха, но я предпочитала вздремнуть на свежем воздухе в укромном уголке: ведь подъем производился в пять утра. С окружающих лагерь полей доносились пряные ароматы жаркого лета, навевая воспоминания о прогулках с Карелом по сельским дорожкам…

В шесть вечера нас строили и вели в спальный барак. Бетси поджидала меня у двери, сгорая от желания поделиться со мной новостями:

— Госпожа Херма, чью внучку увезли в Германию, сегодня позволила мне помолиться вместе с ней! А моя соседка, бельгийка, сказала, что она и ее парень, тоже бельгиец, решили пожениться!

Однажды Бетси сообщила мне новость, касающуюся непосредственно нас самих:

— К нам в пошивочный цех перевели женщину из Эрмело. Когда я ей представилась, она воскликнула: «Еще одна!»

— Что она этим хотела сказать? — встревожилась я.

— Корри, ты помнишь, в тот день, когда нас арестовали, в мастерскую приходил мужчина? Ты была больна, и мне пришлось тебя будить…

Я прекрасно все помнила: и странный бегающий взгляд того незнакомца, и сосущую боль под ложечкой.

— Оказывается, в Эрмело его все знали как облупленного. Он сотрудничал с гестапо с первых же дней оккупации: сперва донес на двух братьев этой женщины, связанных с Сопротивлением, а потом на нее и ее мужа. Через некоторое время провокатора перевели в Харлем, в помощники к Виллемсу и Каптейну. Звали его Ян Вогель.

Меня словно обдало жаром. Я подумала об отце, умершем в больничном коридоре, о прерванной под польной работе, о Мэри Италли, арестованной на улице, о наших с Бетси мытарствах. О, попадись мне этот человек сейчас…

Бетси достала Библию и протянула ее мне, но я покачала головой:

— Сегодня читать будешь ты, мне нездоровится.

Я не могла в таком состоянии проводить молитвенное собрание.

Всю ночь я не сомкнула глаз, а на следующий день чувствовала себя совершенно разбитой. К концу недели я дошла до полного упадка духовных и физических сил. Морман спросил меня, в чем дело. Я выложила ему все обстоятельства нашего ареста: мне хотелось рассказать не только Морману, но и всей Голландии, как Ян Вогель предал нас и других людей.

Однако поведение Бетси ставило меня в тупик. Она претерпела не меньше, чем я, но ее почемуто не душила ярость.

— Бетси, — сдавленным шепотом спросила я ее однажды ночью, зная, что она тоже не спит, — Бетси, неужели ты совсем не думаешь о Яне Вогеле?

— О да, Корри! — ответила сестра. — Я много думаю о нем и молюсь за него: ведь он, наверное, ужасно страдает.

Я надолго умолкла, уставившись в потолок темного барака, в котором сопели, вздыхали и ворочались с боку на бок сотни измученных женщин. И вновь у меня возникло ощущение, что моя сестра, с которой я прожила вместе всю жизнь, принадлежит к миру иного порядка вещей. Не следует ли мне понимать ее так, что и я виновата не меньше, чем Ян Вогель? Ведь в глазах Всевидящего Господа и на мне лежит тяжелый грех, потому что я убила Вогеля в своем сердце и своим языком.

— Господи! — прошептала я. — Прости меня за нанесенный этому человеку вред, а я прощаю его. Благослови, Господи, Яна Вогеля и его семью!

И едва я произнесла эти слова, как тотчас же крепко уснула…

Разбудил меня свисток, звавший всех на поверку. Эти кошмарные общие построения затягивались порой на несколько часов. За малейшее нарушение режима весь барак лишался прогулки или вообще оставлялся без обеда. А за опоздание на вечернее построение нас поднимали на следующее утро уже в четыре часа и заставляли стоять по стойке смирно до половины шестого. Ноги подкашивались, немела спина, но мы с Бетси сжимали друг другу руки в благоговейном восторге, наблюдая, как золотисторозовая заря и птичий гомон наполняют неизъяснимым очарованием свежий летний воздух.

В 5.30 нам выдавали черный хлеб и «кофе», горький и горячий, после чего разводили по отрядам и вели в рабочую зону. Я всегда с нетерпением ожидала этого момента, потому что мы шли по дорожке вдоль рощицы, отделенной от лагеря металлической сеткой, мимо мужской зоны, где многие женщины пытались угадать в массе бритых голов и полосатых курток своих мужей и сыновей.

Я радовалась тому, что вновь нахожусь среди людей. В одиночной камере Схевенингена мне и в голову не приходило, что наслаждаться обществом знакомых — это еще и разделять их заботы и печали. Мы все тревожились за мужчин: дисциплина в их зоне была значительно жестче. Почти каждый день оттуда слышались выстрелы…

Рядом со мной на сборке реле работала рьяная коммунистка по фамилии Флор. Незадолго до ареста им с мужем удалось спрятать двоих своих детей у друзей, но Флор все равно очень переживала за них и мужа, больного туберкулезом. Муж ее работал в соседнем цехе, и супругам иногда удавалось в обеденный перерыв поговорить через сетку. Флор ждала к сентябрю ребенка, но свою пайку хлеба отдавала мужу. Ее худоба пугала меня, и я несколько раз делилась с ней хлебом, но и его она откладывала для мужа.

Никто из заключенных не был свободен от волнений и тревог, но в цехах завода нередко звучал веселый смех. Передразнивали чванливого и хвастливого младшего лейтенанта, играли в жмурки, пели вполголоса, пока не раздавался сигнал тревоги.

— Плотные облака на горизонте!

Сигнал подавал первый, кто замечал подходящего цеху офицера. Все моментально занимали свои места, и вновь было слышно лишь деловитое бряцание деталей и инструментов.

Однажды надзирательница оказалась на пороге прежде, чем отзвучал сигнал тревоги. Толстая немка отнесла слово «плотные» на свой счет и орала на нас, густо покраснев, минут пятнадцать, после чего еще и лишила всех послеобеденной прогулки. Чтобы избежать подобной ситуации в будущем, мы придумали новое кодовое слово: «пятнадцать», например: «Я собрала пятнадцать реле».

После обеда все предавались своим мыслям. Я, например, прикидывала, сколько осталось нам с Бетси дней до освобождения. Мне казалось, что это произойдет первого сентября. Флор как-то сообщила, что за преступления, связанные с продуктовыми карточками, больше полугода не дают, а если нас наказали за это, то именно первого сентября и истекал срок нашего заключения.

— Корри, — сказала мне однажды вечером Бетси, когда я с торжествующим видом объявила ей, что половина августа уже прошла. — Ведь мы же ничего не знаем наверняка. У меня было такое чувство, что сестру вовсе не волновало, когда нас освободят. Она невозмутимо штопала мое платье и выглядела точно так же, как и дома, за обеденным столом, где при свете лампы частенько приводила в порядок мою одежду. Казалось, вокруг нет ни железных коек, ни голого пола из сосновых досок. Бетси в первый же день в Вугте пришила к воротнику своего платья дополнительные крючки, чтобы не было видно шнурка от мешочка с Библией, и я поняла, что она намерена читать ее здесь всем нуждающимся, как готовила похлебку для голодных в Харлеме.

Я никак не могла расстаться со своей надеждой и даже нацарапала в углу стола ряд чисел — вплоть до заветной даты.

И вдруг, совершенно неожиданно, обстоятельства сложились так, что нам вроде бы уже и не нужно было ждать первого сентября. Прошел слух, что бригада принцессы Ирены продвигалась из Франции в Бельгию. Эта бригада была частью голландских вооруженных сил, отступивших во время пятидневной войны в Англию. Теперь она хотела взять реванш.

Охрана лагеря заметно нервничала, нещадно избивала замешкавшихся и опаздывавших на поверку. Даже «краснофонарная команда» вынуждена была подтянуться. Эти молодые женщины, проститутки из Амстердама, оказавшиеся в лагере за заражение венерическими болезнями немецких солдат, прежде вели себя с охранниками довольно фамильярно. Но теперь  им приходилось часами стоять на плацу по стойке смирно.

Все чаще звучали выстрелы в мужской зоне. Однажды после обеда, когда колокол возвестил конец перерыва, на скамье рядом со мной не появилась коммунистка Флор. Буханка черного хлеба лежала на столе. Ее уже некому было передавать: мужа Флор расстреляли.

Охваченные надеждой и страхом, мы жили только слухами: «Бригада уже на голландской границе. Бригада разбита. Бригада вообще не высаживалась на континент». Женщины обступали по вечерам нашу сестрой койку (теперь мы спали рядом, потому что число заключенных с каждым днем росло) и просили почитать Библию.

Утром первого сентября Флор родила девочку. Ребенок прожил всего четыре часа.

Спустя несколько дней нас разбудил грохот далеких взрывов: «Что это? Бомбардировка? Артобстрел? Бригада уже на подступах к Брабанту, какие могут быть сомнения на этот счет! И сегодня же наши войска будут в Вугте!»

Брань и угрозы охраны, прибежавшей на шум, мало подействовали на нас. Мы уже думали о том, что сделаем в первую очередь, когда вернемся домой.

— Цветы, конечно, погибли, — сказала Бетси, — но мы возьмем у Нолли. Мы вымоем окна, и в доме будет солнечно!

В цехе Морман пытался охладить горячие головы.

— Это не бомбы, — сказал он. — И не снаряды. Немцы взрывают мосты. Это означает, что они готовятся к нападению, но не более того.

Его слова подействовали, но ненадолго: взрывы ухали все ближе и ближе. Мы воспряли духом. Вскоре, однако, у нас заложило уши.

— Откройте рот! — крикнул на весь цех бригадир. — Так вы сохраните ваши барабанные перепонки.

Обедали мы при закрытых окнах и дверях. Еще около часа работали, точнее, делали вид, что работаем, а потом поступило приказание возвращаться в жилые бараки.

Бетси уже поджидала меня у входа.

— Корри, ведь это наши? Они нас освободят?

— Потерпи, сестренка, я сама ничего не знаю. Но почему мне так страшно?

По громкоговорителю в мужской зоне передали команду построиться. Мы метались вдоль забора, прислушиваясь к выкрикам, однако разобрать слова было трудно.

И вдруг неожиданный страх объял нас. Над лагерем воцарилась мертвая тишина. Мы обменивались взглядами и даже боялись дышать.

Прогремел залп. Второй, третий… В течение двух часов было расстреляно более семисот заключенных мужчин.

Ночью в нашем бараке никто не спал, утренней поверки не было. Только в шесть утра нам было приказано собрать вещи. Мы положили в наволочки привезенные из Схевенингена зубные щетки, нитки с иголкой, пузырек с витаминами из посылки от Красного Креста, голубую кофту Нолли — единственную вещь, которую мы принесли с собой из карантинного лагеря два с половиной месяца назад. Мешочек с Библией я надела сама — Бетси так исхудала, что у нее на спине Библия была слишком заметна.

Мы построились и промаршировали к лагерному плацу, где солдаты выдавали одеяла с грузовиков. Нам с Бетси достались два замечательных мягких одеяла: мне — белое с голубыми полосками, а Бетси — белое с красными. Наверное, они принадлежали раньше какомуто состоятельному семейству.

Эвакуация лагеря началась около полудня. Мы шли между серыми бараками, мимо бункеров, опутанных рядами колючей проволоки. Наконец мы вышли на грязную лесную дорогу, ту самую, по которой нас вели сюда дождливой июньской ночью. Бетси повисла на моей руке, тяжело дыша. С ней так было всегда, когда она ходила быстрым шагом на длинные расстояния.

— Пойдем!

Последние четверть мили я буквально тащила Бетси на себе. Наконец нас остановили и велели построиться лицом к железной дороге, которая возвышалась на насыпи над тысячью женских голов. Дальше тянулись мужские ряды.

Я сперва подумала, что наш поезд не пришел, но вскоре сообразила, что товарные вагоны предназначены именно для нас. Мужчины первыми начали забираться в них, подтягиваясь на руках и подсаживая друг друга. Паровоза не было видно, вагоны с пулеметами на крышах тянулись по обе стороны, куда хватало глаз. Вдоль вагонов, с лязгом откатывая двери, шли охранники.

Вот черное нутро грязного и душного вагона разверзлось перед нами. Вцепившись в наволочки и одеяла, мы с Бетси вскарабкались внутрь этого хлева на колесах, и я увидела в углу какуюто темную груду: это были буханки черного хлеба. Путь нам предстоял не близкий.

Вагон мог вместить не более тридцатисорока человек, но охранники, орудуя прикладами и яростно ругаясь, впихнули человек восемьдесят. Нас оттеснили вглубь, прижали к стенке. Наконец дверь закрылась, лязгнул засов. Женщины плакали, некоторые теряли сознание, но, стиснутые со всех сторон, оставались на ногах. Мы поняли, что так ехать невозможно, и нашли выход: уселись на пол, обхватив друг друга ногами, как на санках.

— Ты знаешь, за что я благодарна Господу? — я даже вздрогнула от нежного голоса Бетси, так странно звучавшего в этом всеобщем безумии. — Я рада, что наш отец сейчас на небесах!

«Отец! Прости меня за то, что я посмела убиваться по тебе…»  вагоне становилось все жарче. Моя соседка принялась выковыривать сучок из гнилой доски. Наконец ей это удалось. Воодушевленные ее успехом, за дело взялись все, сидевшие возле стенки, и вскоре повеяло спасительной прохладой. Прошло еще несколько часов. Состав дернулся, немного проехал и остановился. Остаток дня и весь вечер он то трогался внезапно с места, то так же резко тормозил. Один раз, когда пришла моя очередь дышать возле дырочки, я увидела при свете луны путевых рабочих, тащивших искривленный рельс: видимо, путь впереди был разрушен. передала всем эту новость. Может быть, немцы не успеют починить его? Может быть, мы задержимся на территории Голландии и нас освободят?

На своей руке я ощущала голову Бетси. Сидевшая позади меня женщина немного отодвинулась, чтобы дать нам возможность сесть поудобнее. Я даже время от времени дремала на ее плече. Один раз мне приснилось, что разыгралась гроза и в окна комнаты тети Янс стучит град. Я открыла глаза: действительно барабанил град. Я слышала, как он колотит по стенке вагона. Все проснулись. Вот новый шквал градин хлестнул по доскам. С крыши вагона ударил пулемет.

— Это пули! — закричал кто-то. — Нас обстреливают!

И вновь словно кто-то швырнул горсть мелких камней в стенку вагона, а в ответ опять затарахтел пулемет. Неужели нас освободят?! Но стрельба затихала и вскоре вообще прекратилась. Около часа состав стоял на месте, затем вновь пополз вперед.

На рассвете ктото из женщин крикнул, что мы проезжаем границу в городке Эмерих.

Нас привезли в Германию.